Едва я успел “выбиться в люди”, то есть попал случайно в телевизор, как немедленно зачислен был в “евреи”. Нельзя сказать, что меня это обидело, скорее, наоборот, польстило, но всякое самозванство мне чуждо, поэтому я терпеливо объяснял городу и миру прихотливые обстоятельства своего происхождения. Но к этим исповедям общественность относилась с затаённой недоверчивостью. Дескать, чего воду мутить?
Раз еврей, так и признавайся!
Сбежав из телевизора, я поселился на даче рядом с Куатом Джандосовым (не из тех Джандосовых, а сам по себе), который рассказал такую историю. Он навестил престарелого отца и услышал от него вопрос: “У тебя рядом новый жилец завелся? Этот еврей из телевизора?”. Куат пустился в пояснения, что сосед наполовину карачаевец, а по матери русский немец. Отец, согласно покачивая головой, подытожил: “Спасибо, сынок, теперь буду знать, откуда евреи берутся”.
Мой старший товарищ, крестный отец в кино, Владимир Пантелеевич Татенко, мечтал написать книгу “Евреи в моей жизни”. Не написал, смерть помешала, однако готовился он к этому труду долго, дожив до 83 лет.
Мне и сейчас намного меньше, но такую книгу я писать не стану – разве что сделаю штрихпунктирный подмалевок, черновичок. Ну примерно такой.
1
Я никогда не мог определить на глазок человека, который слегка подшофе или когда он немного еврей. Первый мне казался просто веселым, а второй симпатичным и неглупым.
Окружающие шипели в ухо: “Ты посмотри, это же типичный еврей! Неужели не видно?”.
Но я созерцал перед собой чернявого (и то не всегда), складно и умно рассуждающего парня, который мог быть и цыганом, и армянином, и азербайджанцем, да хоть ассирийцем! Так и не выучился их различать.
Были еще евреи “бухарские” или “горские” – о, эти мне нравились!
Они жили в сапожных будках, где чудесно пахло кожей, клеем и пропотевшими стельками. На них были грязные фартуки, а перед ними торчала железная нога пяткой кверху, на которую насаживалась хворая обувка. Похожие на индусов, иссиня черноволосые, они улыбались до ушей, щеголяя сливочными зубами, ловко доставали изо рта мелкие гвоздики, прилаживали их к ранту подошвы и – бац! – ловко вгоняли их по шляпку одним ударом молотка. Потом срезали со скрипом лишнюю кожу сапожным ножиком, остро заточенным с одного края.
Я у них часами сидел, пока бабушка обходила базар, а когда она возвращалась, сапожники весело гомонили: “Оставьте его у нас! Это же наш малчишка!”.
Бабушка спрашивала для смеха: ну, останешься? Я согласно кивал, и она тащила меня домой за руку, приговаривая: “Майн Готт! Кроф есть кроф…”. Она почему-то считала их кавказцами.
Однажды мы с ней приехали в Алма-Ату и полдня слонялись по каким-то окраинам, тонувшим в садах и огородах. Бабушка, не имея ни адреса, ни карты, упрямо искала какую-то немецкую семью. С ног сбились. Вдруг она замерла, уставила палец в небо и вполголоса произнесла: “Послушай! Где-то говорят ауф дойч!”. Мы пошли на звуки. За поворотом открылся захламленный двор, отделенный от дороги расхристанным заборчиком.
Посреди двора стоял невысокий лысый мужичонка в длинной рубахе навыпуск, в брюках с пузырями на коленях, босой. Он смотрел на нас дружелюбно и вопросительно.
Бабушка обратилась к нему по-немецки, он послушал, слегка раскрыв рот, потом визгливо расхохотался. “Ви шо, думаете, шо ми немци? – спросил он, сгибаясь пополам от смеха. – Таки нет! Ми же эуреи, вот ми кто! Ми говорим на идиш, это же почти немецький!” Он пригласил нас к накрытому для трапезы столу, который стоял во дворе, но мы церемонно откланялись.
Спустя много лет я увидел его еще раз – в кино. Это был Ролан Быков в фильме “Комиссар”. Сходство казалось разительным.
2
Впервые я приехал в Израиль вполне взрослым – в составе журналистской бригады, сопровождавшей правительственную делегацию. Жара стояла дикая, колючая, слепящая.
Рота почетного караула была из девушек ростом чуть выше винтовки М-16. Одна из них упала в обморок.
Премьер-министром был Ариэль Шарон. В кнессете он прошел мимо нас, грузно переваливаясь с ноги на ногу, и казалось, что пол под ним потрескивает. Поздоровался по-русски. Площадь возле кнессета была заполнена многотысячной толпой. Я втихую слинял к нашему автобусу, чтобы покурить тайком. И увидел Мориса Давыдовича Симашко. Он тяжело дышал открытым ртом и обмахивал лицо шляпой, лицо его было багровым. “Так вы с нами прилетели?– обратился я к нему радостно. – А я вас не видел в самолете…”
Он махнул рукой и ответил: “Я здесь, Володя, уже полгода живу. В Тель-Авив специально приехал. Может, удастся увидеть Назарбаева. Видите, все эти люди на площади – наши, казахстанские евреи. Тоже надеются…”.
(Примерно через полгода после этой встречи он умер.)
Нас, разумеется, привезли к Стене Плача. Люди, стоящие перед ней, мелко кланялись, писали записки на клочках бумаги и просовывали их в щели кладки.
Я развернулся, чтобы уйти, и оказался лицом к лицу с Назарбаевым.
Он подмигнул и спросил вполголоса: “Ну, написал свою записку Богу?”. Я ответил отрицательно. Сказал, что слишком хорошо представляю себе, как ранним утром мусорщики выковыривают их и сжигают. Президент коротко засмеялся, прикрыв лицо ладонью, и сказал: “Я тоже так подумал…”.
3
Но более всего впечаталась в память последняя поездка в страну. Тур был ознакомительный и познавательный. Оралманы по-еврейски: чему Казахстан обязан научиться у Израиля
Наша группа состояла из двух половин – казахской и узбекской. Все журналисты.
Нас возили по стране, показывали интересное и много рассказывали. Гиды были толковые. Поздно ночью доставляли в Тель-Авив, а жили мы в гостинице “Таль” – “Утренняя роса”. И с ходу шли купаться, хотя стоял поздний октябрь, но вода в Средиземном море была теплой. На горизонте мигали огни Кипра. Вокруг бедер и голеней сновали мелкие рыбки и, если находили царапины или ранки, безжалостно их клевали.
Узбеки держались несколько надменно и церемонно. Охотно разворачивали бумажники, набитые увесистыми пачками валюты. Но кто-то из наших подметил: все купюры однодолларовые…
Был среди них чудный парень, Дилмурод. На пляж мог явиться в строгих черных шортах, в белых, до колен, гольфах и в бальных туфлях, а в столовую приходил в рубашке, завязанной узлом на пузе, в плавках и старых кедах на босу ногу. Еще он отличался невероятным любопытством и расспрашивал всех обо всем безо всякого стеснения, как ребенок.
Была у нас единственная женщина в группе, немолодая уже. Главный редактор периодического издания. Сигарету изо рта не выпускала. Даже обедала с двумя перекурами.
Лицо у нее от этого пристрастия сделалось землистым, да и вообще, честно говоря, в красавицы она никогда и не метила. Зато много рассказывала о муже, который, по ее словам, был лютый ревнивец. Это обстоятельство страшно занимало Дилмурода, он все нарезал вокруг нее круги, останавливался и, склонив голову к своему плечу, подолгу ее рассматривал. Наблюдать за этим было уморительно. Она его не замечала, а все больше ругалась по мобильному телефону со своей дочерью, которая училась где-то неподалеку от Тель-Авива. Смысл спора заключался в том, кто к кому должен был приехать. Дни шли за днями, но задача никак не разрешалась.
И вдруг она приехала. И взошла на террасу, где мы сибаритствовали после ужина. И воцарилось ошеломленное молчание, и слышно было, как пепел падает, оторвавшись от кончика сигареты.
Девочка была неописуемо, несказанно, неправдоподобно хороша. Она, казалось, сошла с библейских страниц, и это была Суламифь. “О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!”
Первым пришел в себя Дилмурод. Он приблизился к образцу чистейшей прелести и, взглянув на родительницу, светски осведомился: “А это твой родной девочка? Или пирьемный?”. Тут все нутрянно взгоготнули, а мама красавицы, невозмутимо прикурив сигарету, отвечала: а разве не видно?
Здесь уж стало совсем невмоготу – кто-то зажимал рот, изображая приступ кашля, иные прятали лицо в ладони, нещадно кусая свои губы и пальцы, третьи просто гудели в нос, как майские шмели, и тихо всхрапывали, что твои жеребцы.
Дилмурод, сунув руки в карманы, прогулялся туда-сюда по палубе, остановился и решительно вынес окончательный вердикт: “У тебе, наверно, муж красивий!”.
Здесь последовал взрыв такого хохота, что осколки его долетели, вероятно, до самого Кипра.
***
Ну, понесло. Хочется рассказать о приключении, которое я наблюдал в нью-йоркском отеле “Уолдорф Астория”, о “жидовской ресторации “Минора”, над которой я жил в Варшаве…
Стоп. В другой раз.
Просто на этой неделе Израиль отметил 70 лет своей государственности. Надо же. Всего-то. А библейская история, которая насчитывает несколько тысячелетий, не в счет?
Иногда испытываю острое желание ответить сугубо утвердительно на классический вопрос: еврей ли вы?
Но, увы, Заратустра не позволяет.
Алматы