Жил я в Берлине, в районе Вильмерсдорф, обок с проспектом, в названии которого каждой буквы по паре: Гогенцоллерндамм. В двух верстах стояла заправка, туда и попер.
Была середина апреля. Свежо, но не зябко. Липы уже цвели или собирались вот-вот зацвесть, в их дурманном запахе пряталась едва уловимая трупная отдушка. Проспект пустой, на тротуарах ни души. Купил сигарет, вышел – ба! Что за притча?
По ту сторону Гогенцоллерндамма редкостное оживление. Ярко светятся окна церкви, вдоль дороги прижались вереницы авто, и снуют туда-сюда какие-то тени.
Пасха! Я забыл о ней, и мне, безбожнику, сие простительно. Но встретить ее в центре спящего, католического и протестантского Берлина? В этом было нечто притягательное, и я, не раздумывая, направился к распахнутым воротам.
Я знал, что это кафедральный Воскресенский собор, но полагал его давно почившим, он всегда выглядел безжизненно.
Однако той ночью церковный двор был заполнен народом. Осторожно пробрался сквозь толпу, подошел к ступеням, ведущим к паперти, прислушался, огляделся. Люди вели себя чинно, говорили вполголоса, никто не курил. Слышалась русская речь, но так же отчетливо звучала болгарская, украинская, сербская, армянская, иногда польская, даже немецкая. Долетали и греческие слова.
Вошел в притвор, тесный от прихожан и прихожанок, протиснулся, сколько можно, стараясь никого не обеспокоить собою, остановился. И сомкнулись за мною ряды молящихся.
Шла полунощница.
– Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас…
– Истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матере, святых славных и всехвальных Апостол и всех святых помилует и спасет нас, яко Благ и Человеколюбец…
И певчие троекратно: “Господи помилуй, Господи, помилуй, Господи, поми-и-луй”.
От этого распева сердце может расплавиться.
Чтение было глухим, но внятным, монотонным, но завораживающим, оно погружало в дремотное оцепенение. Стоящие вокруг осеняли себя крестным знамением, я же того не делал, ибо был не вправе, и стоял, будто по горло в воде, где дивные рыбы сновали рядом, задевая рамена мои, хребет мой, стёгна мои – это ладони молящихся, взметаемые вверх и опускаемые, долу, чуть касались меня, обездвиженного, и будто птицы мелко поклевывали тело мое.
В полночь грянуло: Христос Воскрес! Но колокольный звон оказался записанным на хриплую магнитную пленку. Я ушел до начала Крестного хода, святить мне было нечего, разве что сигареты.
Выбрался на тротуар, с наслаждением закурил и смотрел, как по широкому лезвию Гогенцоллерндамма растекаются во все стороны муравьиные ручейки, составленные из женщин, похожих на черниц, и у каждой из них была в руке плошка с мерцающим огоньком, бережно прикрытым ковшиком ладони. Люблю биться яйцами на Пасху — крещеный казах о православных праздниках
Я пустился в обратный путь, в который раз ломая голову, зачем Христос, начиная Нагорную проповедь, упоминает каких-то “нищих духом”, которые будут блаженны. Может быть, речь идет просто о нищих?
Один из евангелистов прямо говорит, что легче верблюду пройти через ушко иголки, чем богатому попасть в Царствие Небесное…
Библия – загадочная книга. Зачем я, безбожник и Фома неверующий, враг всякой мистики и зауми, читаю ее всю жизнь? Сам себе отвечаю: затем, что эта книга не о Боге, а о людях, которые отчаянно ищут его, оставаясь слабыми и грешными. Самое первое событие в ней – братоубийство. Авраам выдает жену свою за сестру и посылает ее на ложе властителей. Сара обрекает на мучительную смерть свою служанку, родившую ребенка от ее мужа, – по ее же наущению. Иаков, сговорившись с матерью, обманывает слепого отца, притворившись Исавом, у которого уже выманил первородство за миску горьковатой чечевицы. Братья Иосифа продают его в рабство. Блудливая жена египетского начальника пытается соблазнить юношу и клевещет на него. Петр трижды за ночь отрекается от Христа. Иуда его продает за тридцать сребреников.
Это нечеловечески человеческая книга исполнена шума и ярости живой жизни.
Ее обитатели отстоят от меня на тысячи лет, но я вижу их явственно, обоняю их запахи: пота, крови, бараньей шерсти, горелого мяса жертвы всесожжения, молока, дикого меда, чую вкус опресноков, жареной ягнятины, чесночных стрелок и молодого вина. Я опаляюсь горячим ветром пустыни, зябну от ее ночного холода, слышу блеяние овец и коз, тявканье шакалов, брех псов, ржание лошадей, фырканье верблюдов и гортанные голоса обитателей шатров.
Они пируют, спорят, бранятся, торгуют и торгуются, сватают невест, готовятся к войне, охоте, рыболовству, входят к своим женам, зачинают и рождают детей, и каждый из них, умирая, скажет: и приложился я к народу своему.
Это великая литература, которая в каждом слове, в каждом штрихе убедительнее и достовернее той жизни, которую я каждодневно наблюдаю за окнами. Ее герои живые и настоящие, а мои современники суть призраки, в существование которых верю с трудом.
Христос среди вечных поселенцев Тетраевангелия самый загадочный образ, лик его ускользает от воображения. Недаром иконография Иисуса столь сусальна, однообразна и неубедительна, а киновоплощения все провальны.
Только в Гефсиманском саду, где молил он Отца своего пронести мимо чашу неминуемой смерти, и на кресте, где возопил он на древнем арамейском – элои, элои, лама савахмани – слышится голос еще совсем молодого, объятого ужасом человека.
И этот крик леденит душу, потому что все мы так будем стенать каждый на своем кресте, и никто не минет ни чаши своей, ни губки с уксусом и желчью, ни последнего удара копьем в подреберье. И стражники будут так же гоготать, деля меж собою лохмотья наши.
Вот потому Иисус во всех четырех Евангелиях прежде всего лекарь, целитель, врач.
Он не с хворями борется, избавляя от них незрячих, бесноватых, тугоухих, расслабленных, а со смертью.
Недаром же приказывает мертвому, смердящему уже Лазарю – иди вон! И тот встает и срывает с себя покойницкие пелены. Реальный облик Иисуса восстановили ученые
Но всех лазарей не воскресишь, и тогда он жертвует собой, идет на Голгофу, и принимает муки, и гибнет, и воскресает, – смертию смерть поправ. Это и есть зерно веры. Великий, благородный обман, за который цепляются люди, утопающие в грехе и мерзости, беззаконии и крови, алчности и жестокости, но страдающие от невыносимой мысли о жутком мраке небытия, где лишь стоны и скрежет зубовный.
***
Моя мать умерла 8 апреля 2007 года, в ночь на воскресенье, когда сошлись все Пасхи.
Умерла у меня на глазах в палате госпиталя Святой Марии, в городе Марль. Просто перестала дышать. Сестра милосердия сняла с ее лица кислородную маску, провела ладонью по глазам и с невероятной, разрывающей душу нежностью произнесла: Sie hat es getan. Она это сделала.
Ночь была нежна и свежа, но в распахнутые окна валил неописуемый, чудовищный, гомерический, тысячный лягушачий гогот, который сводил с ума. Видимо, где-то рядом были пруды. Или болото.
Моя мать всю жизнь страшилась умереть от рака.
В начале девяностых алматинские онкологи оперировали ее, она прожила двенадцать лет без боли и страха.
А в Германии хворь заново набросилась. Поглаживая и растирая набухшую лимфой руку, все приговаривала: в Казахстане бы меня вылечили…
Она не верила в Бога. Только в медицину.
***
Я дошагал по Гогенцоллерндамм до своего поворота и оглянулся. Кое-где еще виднелись крошечные, почти призрачные огоньки, медленно пересекающие полотно дороги.
Этот православный собор был освящен в 1938 году. Деньги на участок, 15 тысяч марок, и на строительство – 30 тысяч, выделило гитлеровское правительство.
Чудны дела твои, Господи.
Хотел бы произнести в святой день – Христос Воскрес! Но не могу, нельзя мне. Рад бы в рай, да грехи не пускают. У меня своя вера.
Я атеист.
И на пасхальное богослужение могу попасть лишь случайно.
По дороге за сигаретами.
Алматы