Что такое врачебная ошибка и можно ли ее избежать? На этот и другие вопросы корреспондента “КАРАВАНА” отвечает врач-иммунолог, реаниматолог-анестезиолог из Нур-Султана Аскар БАЙМАГАМБЕТОВ.
– Для меня, как для дилетанта в области медицины, странно, что из педиатрии вы перешли в анестезиологию-реаниматологию, а в результате занимаетесь проблемами иммунитета. Это логичная цепочка?
– Это самая логичная цепочка, потому что врач-реаниматолог, как никто другой, знает критические состояния человека. Вообще, для каждого врача понятие иммунитета свое. Для меня – это стабильная работа всех систем организма. Правильная выработка гормонов, нормальное содержание микроэлементов и витаминов, помогающих поддерживать внутренний баланс и обмен веществ.
– Какой вуз и по какой специализации вы окончили?
– Семипалатинскую медицинскую академию по специальности – врач-педиатр. Затем уехал в районную больницу. Случайно увидел бегущую строку по телевидению, что там требуется детский анестезиолог, а у меня всегда была мечта стать детским реаниматологом-анестезиологом, работать в реанимации.
– Почему вы этого хотели?
– Я всегда считал, что должен быть максимально ответственным перед пациентом. Не хочу обидеть других своих коллег, но все-таки реанимация – это то место, где у тебя нет права на ошибку. Здесь ты должен быть максимально сосредоточен, голоден до знаний и каждый день “съедать” все новые и новые порции информации из медицинской литературы, чтобы не навредить пациенту, спасти его, когда нет времени на раздумья. Там нет такого, как в поликлинике: “Приходите завтра”.
Реанимация – это то место, где ты в считаные секунды выстраиваешь алгоритм действий, как в шахматах, на много ходов вперед.
И здесь, как в той известной пословице “проиграть битву – не значит проиграть войну”, ты ведешь борьбу с критическим состоянием, постепенно отвоевывая у него пациента, как территорию в освободительных действиях со своей армией специалистов.
– Вы сказали, нет права на ошибку, а есть врачи, которые не ошибаются?
– Думаю, не было, нет и никогда не будет, наверное. И у меня были ошибки. Необязательно они приводят к летальному исходу, не дай бог конечно. Но бывает, когда ты делаешь манипуляцию пациенту, и даже, если она у тебя не получается и ситуация становится еще хуже, у тебя нет другого выхода!
И ошибаешься не потому, что не можешь сделать правильно, а потому что у пациента есть ряд анатомических особенностей и сопутствующих состояний.
Или – когда под рукой у тебя нет детской иглы-катетера, а тебе вслепую надо сделать катетеризацию подключичной вены ребенку, и есть только взрослая игла. У тебя только два варианта: либо с умным видом докладывать администрации больницы: извините, ребята, привезите мне детскую иголочку, а я потом проведу манипуляцию. И тогда ты будешь чистым, никто тебя за это не посадит и не осудит. Но ты не сможешь дальше с этим жить. Поэтому берешься и делаешь. Потому что этот ребенок умрет, если ты этого не сделаешь. И ты с молитвами идешь на процедуру, потому что хочешь сделать благое дело. Никому этого не понять.
Можно обложиться бумагами и доказывать с пеной у рта, что это неправильно, так делать нельзя. Ну тогда выйди и вынеси мертвого ребенка матери! Это разный уровень ответственности.
И я не знаю, какой врач лучше – тот, который не пойдет на это, или тот, который, рискуя своей репутацией, решится и будет молить Бога, чтобы вместе с ним все получилось. И это получается. И ты не знаешь почему. Или потому что ты такой смелый, или потому что ты не смог бы дальше с этим жить! Много таких моментов бывает. Почему казахстанские хирурги редко доживают до пенсии
Я стараюсь вообще не участвовать в разборе ошибок своих коллег, потому что я не был на его месте. Я не знаю, какая мысль была тогда у него в голове и какую он тактику избрал. В медицине не всегда дважды два четыре. Это для нас золотая истина.
Но я больше чем на 100 процентов уверен, что ни один доктор никогда не будет желать не то что летального исхода, даже осложнений своему пациенту. Ни богатому, ни бедному, ни хорошему, ни плохому.
Кто вообще знает, что такое врачебная ошибка? Например, главный конструктор ракетно-космических систем Сергей Королев, по одной из версий умер от того, что ему даже большие профессора не смогли сделать интубацию. Потому что прежде, когда он был в ГУЛАГе, ему там сломали челюсть. А сломанная челюсть в анамнезе в дальнейшем доставляет большие трудности при анестезии, когда человеку пытаются вставить интубационную трубку в трахею, чтобы подключить к аппарату искусственного дыхания. И конструктор умер от остановки дыхания и сердца. Этот пример нам приводили, когда мы учились в мединституте, чтобы мы всегда были внимательными и сконцентрированными.
Главное – не расслабляться!
– Вообще, каждый этап операции всегда несет свои неожиданности, – продолжает Аскар Баймагамбетов. – А интубация – это как взлет-посадка!
Чтобы хирург мог нормально работать, допустим, на внутренних органах, ему нужно, чтобы все мышцы пациента были расслаблены.
Для этого анестезиологи применяют специальные препараты. Они расслабляют всю мускулатуру вместе с дыхательной на 5–7 минут. И в это время ты должен в идеале, где-то в течение 15 секунд, если все гладко, зайти специальным инструментом, эндоскопом с фонариком на конце, через ротовую полость, открыть и увидеть дыхательное горло, голосовые связки и вставить эту интубационную трубочку, которую подключают к аппарату искусственного дыхания. И аппарат начинает дышать за человека. Мышцы не работают, ничто хирургу не мешает, а аппарат дышит за человека. И нужно не только быстро и аккуратно вставить эту трубку, но еще ее и правильно удалить, чтобы после этого пациент смог дышать самостоятельно.
Но бывает еще такое грозное коварное осложнение – двойной блок, когда ты трубку убираешь, а он вдруг перестает дышать, потому что препараты вновь начинают действовать, и тебе опять приходится делать интубацию.
И никогда не знаешь, когда такой момент настанет. Поэтому и твердишь себе: “Главное – не расслабляться!”.
– А теперь представьте, в мире есть 10 процентов пациентов, которым невозможно сделать интубацию по анатомическим причинам. Это подтвержденный факт. Причин – масса: у пациента может быть шейный остеохондроз или рот открываться не до конца, может быть заячий прикус, когда выпирают передние резцы и ты не можешь туда даже ларингоскоп поставить, бывает короткое нёбо, толстый язык. Много чего. Это кажется все так легко.
И в моей практике были случаи, когда я снимал пациента с операции, потому что не мог провести ему интубацию.
И мы говорили ему: “Извините!”, объясняли причину и в плановом порядке передавали в областной центр.
– У вас дети есть?
– Да, трое.
– Вы хотели бы, чтобы они стали медиками?
– Хотел, чтобы сын попробовал. Но я не могу за него решать. Я всегда говорю, если человек хочет получить образование, чтобы потом всегда иметь работу, это врач. Ты приходишь в больницу, надеваешь белый халат, а что может быть лучше этого? Ты помогаешь людям.
Конечно, не без нервов, но почти все врачи – трудоголики, фанатики, люди, которые помешаны на своей профессии. Там же невозможно работать из-за денег. Там их нет.
Мизерные зарплаты: за 360 часов работы с сумасшедшей психоэмоциональной и физической нагрузкой получаешь 140 тысяч. И это при стаже 7–8 лет! Поэтому большинство уходят в коммерческую медицину. И у меня уже не было сил на такую зарплату жить. В коммерческих клиниках платят гораздо больше. А сейчас я работаю в частной клинике главным врачом и, конечно, доволен, но душа-то требует адреналина. Всегда хочется в реанимацию. Хотя осознаешь: есть обязательства перед семьей, не всё только о себе думать.
Жена иногда, видя, как я мучаюсь, вздыхает: “Ну если хочешь, вернись в анестезиологию”.
Потому что первый год, как я ушел оттуда, у меня было подавленное состояние. Это как вьетнамский синдром. Приходит человек после войны и не знает, что делать дальше, потому что здесь всё по-другому.
АЛМАТЫ