Павел Руднев внес немалый вклад в развитие фестивалей “Золотая маска” и “Новая драма”. Кроме того, специалист по современной драматургии Руднев сам много публикуется. Он работал с большим количеством российских изданий, а ныне является постоянным колумнистом интернет-газеты “Взгляд” и журнала “Новый мир”.
Будучи в 2006 году в Алматы на фестивале “Театр в поисках автора”, Павел лестно отозвался о пьесе Виктора Немченко “Слепая Вера”. И когда прошла новость, что Немченко занялся постановкой, цитаты из Руднева растиражировало большинство казахстанских СМИ.
Со стороны виднее
– Павел, знаете, что по весне вы были одним из самых цитируемых людей в казахстанской прессе?
– Мне действительно очень понравился текст “Слепой Веры”, и дай Бог, чтобы этот проект (ожидавшаяся в мае премьера отложена на осень. – Прим. авт.) все-таки состоялся.
– То есть сказанные тогда слова не были “лестью московского гостя”?
– Нет, я так не работаю (улыбается). Все честно, тем более что многие вещи незаметны при нахождении внутри культурной ситуации, а со стороны – виднее.
– “Слепая Вера” – вещь исключительно для внутреннего казахстанского потребления или пьесу можно поставить за пределами страны?
– Я думаю, вполне. Там есть, конечно, внутренние моменты, о которых во время дискуссии после читки говорили люди, узнавая в тексте реалии исчезнувшей советской Алма-Аты. Но основное – тема одиночества человека в состоянии потери почвы под ногами – может стать международной историей.
Обвиняются театры!
– Что вы думаете о выбранной Немченко форме рок-оперетты?
– Фантазия художника может развиваться в любом направлении, надо смотреть на результат. Мне кажется, рок-оперетта – жанр, который скорее упрощает драматическую ситуацию, нежели ее усложняет. Видимо, продюсеры рассчитывают на массовый успех. Тут вопрос формата. Можно заниматься экспериментальным театром в подвале, а можно сразу ориентироваться на зрительский успех. Обе позиции, на мой взгляд, равно удачные.
Сегодня проходит время театра, не вступающего в диалог со зрителем. Я часто сталкиваюсь с мнением, что русскоязычный театр не знает своего зрителя. И это одно из самых страшных обвинений.
– Тем не менее залы полны…
– Да, но театр не разговаривает со зрителем. Чтобы это понять, нужно знать, как этот диалог построен на Западе. Там театр приближен к актуальности момента, к неврозам современного человека и пытается прежде всего ответить на вопрос “Кто есть кто?”. Вопрос самоидентификации – важнейший для европейского театра. Любой, даже классический текст поворачивается именно в этом контексте. А классический российский театр пытается воссоздать уже незнакомые нам эпохи и воспроизвести культурные ценности прошлого.
Театральный зритель вымирает
– Но вам не кажется, что при этом театр, будь он российский или казахстанский, отвечает запросам публики, которая идет либо на “попсовые” спектакли со звездами, либо на классику со знакомым названием?
– Да, да – “приобщиться к музейным ценностям” (улыбается). Мы в последние лет 15 забыли о воспитании публики. В конце концов, не она должна формировать театральный вкус, а наоборот. А ностальгирующий, устремленный в прошлое театр старит зал. Зритель седеет, и театр выпадает из череды занятий молодого человека. Это страшно, это социальная проблема. Нужно создавать такие формы театральности, которые привлекут молодую публику, помогут ей понять: кто я есть на самом деле и в какой стране живу.
– Получается, если ситуация не изменится, театральный зритель вымрет?
– В общем, да. На театральной карте России есть как регионы, где театр занимает одно из центральных мест в культурном досуге, так и такие, где в театрах-”тысячниках” заполняемость в 30–40 процентов – норма или даже счастье.
Конечно, есть опасность, что театр умрет. Например, несколько лет назад на конференции в Бишкеке задавался вопрос: а нужен ли театр моей стране и моему народу? И это говорили серьезные люди из Ташкента, Алматы, Бишкека, в том числе театроведы, приводившие вполне себе философские и социальные обоснования того, что не нужен, так как не соответствует национальному характеру.
Национальная катастрофа
– Если в России зал седеет, то в Алматы насильственно молодеет, и непонятно, кто от этого выигрывает. Кстати, в Москве еще загоняют школьников в театры?
– Все реже и реже. Загоняют в специализированные детские, например, театр имени Н. Сац, который невозможно плох. А, например, в Табакерку не надо загонять зрителя палками, там используются гораздо более цивилизованные формы маркетинга.
Когда есть только зритель, условно говоря, школьного возраста и только зритель преклонного возраста, а промежуточного, скажем, от 25 до 55 лет, нет – это же национальная катастрофа! Данная проблема должна беспокоить и общество, и министерство культуры.
Другой вопрос, что сегодня вообще кризис большой формы и большой сцены. Театры становятся камерными – это мировая тенденция. Ведется большая дискуссия: возможен ли в нашу эпоху массовый театр? Может быть, площадки-“тысячники” отдать эстраде, а взамен построить новые театры? Чтобы их было больше, но они были меньше (смеется). Не случайно еще в конце 1970-х – начале 1980-х все обзавелись малыми сценами. И до сих пор: большая площадка – для зарабатывания денег, малая – для эксперимента. Есть, правда, и исключения – десять гениев, которые могут создать эстетическое совершенство на большой сцене.
Человек не хочет в племя
– Причина тенденции к камерности в том, что человеческое восприятие индивидуализировалось или просто развлечений стало больше?
– Я думаю, и то и другое. Но прежде всего – в изменении сущности человека. Для театра-”тысячника” необходима некая общность впечатления, когда зал реагирует в едином порыве. Но современный человек потерял потребность в коллективном сознании. Храмы пусты или полупусты – как и театры. А пионерия и комсомол исчезли не потому, что их отменило государство.
Современный человек – капитализировавшийся, глобализировавшийся, получивший большую свободу – в племена не формируется. Сегодня невозможен массовый героизм, невозможна демонстрация или митинг, если участникам не раздали по 100 рублей, невозможна многочисленная политическая партия, если членство в ней не навязывается. Человек – все больший эгоист и индивидуалист. Это отражается в том, что массовые формы творчества могут быть только коммерческими. А искусство становится более элитарным, более сложным. Сегодня, чтобы понимать современную живопись, архитектуру, литературу, нужно прочесть немало книг. Поэтому камерные залы – это залы для подготовленной публики, а ее никогда не может быть много.
Надо быть независимыми
– Центр имени В. Мейерхольда – свободная площадка, отдаваемая под постановки других театров?
– Не совсем так. Хотя это и первый в России опыт свободной площадки, которая у нас занята ежедневно. Прежде всего, мы ориентированы на гастроли и фестивали. Во-вторых, поддер-
живаем экспериментальное, мейерхольдовское направление – формотворчество, новые формы сценографии. И, в-третьих, занимаемся поддержкой “бездомных” театров и студенческих дебютов. Плюс к этому в фойе, в Черном и Белом залах проводим конференции, видеопоказы, семинары, мастер-классы, выставки.
– При этом центр – государственное унитарное предприятие?
– Сейчас да. А раньше – частный театр. Но, к сожалению, в силу изменений в стране центр был вынужден стать государственным. И избежать этого было невозможно.
– То есть вы считаете, что лучше быть независимыми?
– Конечно.
– Но тем не менее работаете в ГУПе?
– (Смеется.) А что ж поделать? Не мы же выбираем работу, а работа – нас. Меня сюда позвал Валерий Фокин (знаменитый театральный режиссер, неоднократный лауреат “Золотой маски”, директор и худрук Центра имени В. Мейерхольда. – Прим. авт.). Как арт-директор, я занимаюсь составлением художественных программ, репертуарной политикой.
Культурная изоляция
– Вы проводили семинар для студентов школы-студии при алматинском театре “АРТиШОК”. Как вам сама идея такой школы?
– По-моему, это прекрасно! И семинар был одним из самых удачных, потому что я понимал: то, что я говорю, нужно людям. Ведь после распада империи мы все оказались в культурной изоляции, особенно среднеазиатские республики. Свобода перемещения оказалась достаточно иллюзорной. И если тенденции масс-культуры очень легко преодолевают границы, то с тенденциями современного театра или авторского кино все значительно сложнее.
Это ведь настоящая проблема для Казахстана и, в частности, Алматы, где нет международного театрального фестиваля, и даже общепризнанные лидеры российского театра до сих пор до вас не доехали – ни Петр Фоменко, ни Лев Додин, ни Кирилл Серебренников и иже с ними.
А театры, которые не видят других и сами не выезжают на гастроли, не получают ни экспертной оценки людей со стороны, ни понимания, в каком состоянии они находятся.
– Помимо “АРТиШОКа” с какими-либо еще казахстанскими коллективами вы знакомы?
– Знаком, однако отметить кого-то еще в позитивном плане не могу. Из категории “Так уже не играют и не ставят”. А о плохом что же говорить? Это все равно что смеяться над инвалидом, не могущим дойти до туалета. Хотя я знаю пару приличных узбекских театров, один туркменский и один киргизский.
Дмитрий МОСТОВОЙ, Москва – Алматы