Старики и мы

Смотришь, как суп льется из ложки мимо рта на чистую, надетую утром рубашку и думаешь: «Господи, прости мою душу грешную…».
Если сейчас попросить его быть поаккуратнее, обидится и вообще жрать не будет дня три. С одной стороны, он не виноват — в их крестьянской семье сервизов не было, толпа рассаживалась за столом, посредине ставилась миска или сковорода, тянешь руку с ложкой и трескаешь, что успел зачерпнуть, тут не до этикета. Но ведь уже лет шестьдесят живет в городе, можно было бы пообтесаться. Так нет — нравится ставить тарелку подальше от себя и носить еду ко рту. Нормальным считается также чавкание, сплевывание на пол, рыгание и полоскание рта чаем. Пополощет — выпьет, пополощет — выпьет. Потом здесь же, за столом, начинается чистка зубов — их ровно четыре. Из кармана достает деревянную обструганную палочку, от древности черную, размером примерно с карандаш, и — вперед…
— Фу-у… Да что ж ты ему зубы-то не вставишь?
— Угу. Попробуй, поговори с ним об этом. А я на тебя посмотрю. У него же крыша съехала на почве экономии. Спичку невозможно лишний раз зажечь, печку газовую погреть подольше. Как бы холодно не было. Если в холодильнике что-нибудь засохло, и он увидит — все, привет, выбросить не удастся. Сжует, как бы не было невкусно, при этом полдня гундеть будет. Воспитывать, чтобы я помнил, как от голода умирали люди. Я говорю, что заплачу за зубы сам, невозможно же так дальше жить. Но мысль, что придется деньги, хоть и не свои, но от-да-ва-ть — невыносима, лучше будет мучиться. А на других ему наплевать.
…Выпив кофе за уличным столиком, друзья разъехались. Настроение было испорчено вечной этой зудящей колючкой: старики. Он знал, что уже скоро будет корить себя за ту внутреннюю злость и ругательства вполголоса, чтобы не услышал, в адрес отца. Знал наверняка, но ничего поделать не мог — до такой степени отчаяния и ненависти раздражал старик каждый день.
Слишком разные были они люди. По-хорошему, отцу жить бы в деревне, петь матерные частушки, с размахом заниматься хозяйством, сажать огород, деревья, держать коров и лошадей — делать все то простое и надежное, к чему предназначила его природа и наследственность, что он любил и умел. Советская власть, уродливо смешавшая исторически разные социальные слои, исковеркала и его жизнь.
Однажды утром, сын, жонглируя тапочками, помчался за хлебом в магазинчик. У входа стояла «Скорая», врачи сматывали какие-то провода, а прямо на земле лежал, вытянув худые длинные ноги в трико, старик. Рядом на низеньком ящике сидела бабулька и молча гладила его по щеке. Как только он увидел цвет этой щеки — восковой, бескровно-желтый — сердце тревожно дернулось. Это было жутко, и это был знак: вот, смотри, как это бывает — то, о чем ты иной раз просишь. Больше всего поразило радостное любопытство на лице молоденькой продавщицы, вышедшей поглазеть и, наверное, никогда еще и не думавшей о собственной старости. Рядом, в пяти шагах жила улица, двигался сплошной поток автомобилей, светило солнце, а здесь был вакуум, маленький участок смерти.
С тех пор он старался вытравить из себя ту мысль, что возникала частенько. А то скажешь в сердцах: «Чтоб ты сдох!», — а он однажды упадет вот так на улице…
Сложилось так, что он подрабатывал водителем в «Фонде милосердия и здоровья». И однажды их послали по адресу, накарябанному еле-еле на клочке бумаги. Клочок подобрали добрые люди на улице. Еще там стояло одно-единственное слово: помогите. Вдвоем с такой же трусящей девицей они вошли в тяжкий запах квартиры. На кухне, у холодильника с мумифицированными останками продуктов внутри, в кресле сидела парализованная бабушка. Она рассказала, как сидит вот так месяцами, пока дочь днем работает на заводе, а вечером отдыхает. Заплакала: «Сердце-то у меня здоровое…». И когда они, всеми силами стараясь поскорее отсюда выбраться, деланно-бодро попрощались, этот разбитый, униженный, никчемный человеческий организм попросил вдруг: «Причешите меня, пожалуйста»…
На завод, конечно, направили гневное письмо с просьбой призвать, указать и т.п. Но я не об этом сейчас. Не о домах престарелых, где очень трудно улыбнуться вообще, а зеркалу с инвентарным черным номером в частности. Я — о другом.
ВЫ еще не изобрели эликсир вечной молодости, нет? Тогда представьте, что у вас отнялись руки и ноги, а вам нестерпимо хочется причесать волосы. Квартира молчит, все ушли, только часы тикают…Просто — представьте.
Да, раздражают безмерно. Да, хочется прибить. Да, в сердцах желаем «побыстрее». Но когда их не станет, уверяю вас, вам будут посланы страшные, неимоверные страдания, и вы не раз вспомните и пожалеете, что поленились сделать крюк в два метра за теми особенно мягкими булочками и не ответили в сорок пятый раз, какое сегодня число.
P.S. Только не надо откорячек типа: «я до таких лет не доживу, такой развалиной не стану». Доживешь. Станешь.