Юрий Александров – персонаж в оперном мире заметный. Почти каждая его постановка приобретает эпитеты “эпатажная”, “новаторская” и тому подобные. Режиссер отличается своей плодовитостью – в год он, как правило, выпускает по 10–11 спектаклей. И уже сейчас готовит спектакли, которые будут ставиться в 2010 году.
Свои замыслы Александров прежде всего проецирует на собственную лабораторию – камерный музыкальный театр с 20-летней историей “Санктъ-Петербургъ Опера”. Кроме того, маэстро постоянно ждут как на ведущих мировых площадках, среди них миланский Ла Скала и нью-йоркская Метрополитен-опера, Мариинский и Большой театры, так и во множестве российских регионов.
Сотрудничество с алматинской, астанинской операми у Александрова уже стало традиционным. Большинство громких премьер, состоявшихся в последние годы на их подмостках, были осуществлены силами Александрова.
Сейчас под началом российского режиссера на сцене ГАТОБ готовится постановка красивейшей оперы Гаэтано Доницетти “Лючия ди Ламмермур”. В преддверии премьеры, назначенной на 3 и 4 апреля, состоялась наша беседа.
Впереди миланской оперы
– Среди артистов нашего оперного театра ходит мнение, что каждый раз, когда приезжает Александров, они не знают, к чему готовиться. Поэтому интересно узнать, что нас ожидает в постановке “Лючии ди Ламмермур”?
– Прежде всего надо сказать, что Доницетти – один из моих любимейших композиторов. Из более чем 200 моих спектаклей как минимум 50 были поставлены на музыку Доницетти. Но как ни удивительно, “Лючию ди Ламмермур” я еще не ставил. И когда ваш театр предложил сделать эту оперу, мне стало интересно. Тем более что “Лючия” является лучшей лирической оперой композитора. Это бесспорный шедевр. Поэтому я не буду эпатировать публику какими-то режиссерскими новациями. Я не буду раздевать актеров догола, они не будут биться в черном кабинете.
Замысел этой постановки родился, когда мы с Вячеславом Окуневым ставили русскую оперу “Черевички” в театре Ла Скала. Там нам предложили поработать над “Лючией ди Ламмермур”. Вернувшись, мы на одном дыхании придумали декорации к опере. Потом в Милане сменилось руководство, соответственно поменялись планы, но “Лючия” в сердце осталась. И когда ГАТОБ заговорил об этом спектакле, мы сразу же предъявили постановку, которая готовилась для Ла Скала.
Очень рад, что в Алматы я нашел хороших исполнителей. И моя задача – сделать из них ансамбль. А это всегда самое проблематичное. Для этого мы оттачиваем каждую ноту. Это болезненный процесс. Знаете, как эпиляция, удаление волос, где каждую волосинку надо обработать.
Каждому по опере
– Я слышал о постановке другой оперы вашего любимого Доницетти – “Любовный напиток”. И если в Алматы это классическая “Лючия”, то на сцене московской “Новой оперы” были и огромная бочка с надписью “Пиво”, и актеры в тельняшках, и русские частушки…
– Я хочу быть разным. Когда я пришел в “Новую оперу” готовить “Любовный напиток”, труппа была в достаточно сложном положении после смерти основателя театра Жени Колобова, и мне было важно “взорвать” их изнутри. А Доницетти дает такую возможность.
Поскольку любовный напиток можно трактовать и как шампанское, и как просто водку, я поставил спектакль о том, что существуют эти два понятия. Мы начинаем спектакль с пролога, в котором представлена необычайной красоты Венеция, где ходят прекрасные дамы и разыгрываются какие-то романтические сцены. И вдруг все это превращается в современный двор-колодец, и понятие любовного напитка извращается.
“Любовный напиток” – это был спектакль-ерш для Москвы. Мне надо было показать, что сегодня современный театр, и в частности “Новая опера”, может играть в таком стиле.
– Но все же вас больше знают как эпатирующего режиссера. Вы так не любите каноны?
– Я не люблю начинать предложение, зная, что кто-то доскажет его до меня. Театр – это все равно что рождение новой жизни. А режиссер – бог. Я создаю новые реалии. Ведь партитура это что? Это тоненькая пыльная книжка на полке. Ее надо открыть и придумать мир, придумать время, в которое происходит действие, придумать персонажи, а их десятки, и прожить за них всю эту жизнь. Если актерам скучно – то конец. Поэтому в сюжете, который известен давным-давно, все равно надо найти какой-то свой поворот.
Всех в Астане напугал черный “Мерседес”
– Я слышал, что в астанинском оперном театре вы собирались ставить оперу “Абай” в своей новаторской постановке. Но что-то не сложилось…
– Это больная тема. Дело в том, что я открывал театр в Астане вместе с Вячеславом Окуневым. Мы ставили там все вариации оперы: французскую, итальянскую, русскую, немецкую. И, естественно, пришел черед казахской оперы. Мне сказали, что есть “Абай”. С художником мы решили сделать спектакль для молодежи, которая, может быть, и не понимает национальную оперу в том виде, в котором она сейчас идет. Я был недавно на “Биржан и Сара”. Сто человек в зале. Тишина. Смотреть это невозможно.
Мы же придумали абсолютно актуальный спектакль с декорациями строящегося города, в котором живут современные нам люди. В опере существует любовная интрига между юношей и девушкой. Сам Абай там не движет действием, а выступает как резонер. Он появляется из недр веков в своем классическом костюме и взывает к людям: “Казахи, опомнитесь, грядет XX век”.
Были придуманы очень красивые костюмы. Спектакль, с одной стороны, имел очень сильное этническое казахское наполнение, и одновременно там было ощущение современности. Суд над героиней, допустим, мы делали в парламенте, где происходят склоки. На сцену выезжал черный “Мерседес”, из которого выходили враги – чиновники. Они решали судьбы этих людей, и это было абсолютно то, что происходит сегодня.
И этот “Мерседес” всех напугал. Руководство театра обратилось к аксакалам, которые вынесли вердикт: “Нет, Абай не может быть таким”. Я их уважаю, но они живут в XIX веке. А эта постановка – шаг в XXI век. Причем все находило отражение в реальности. И президент такой, которого можно сравнить с Абаем, и молодежь любит, и Астана строится, и есть какие-то люди, которые мешают.
Рисковать функционеры не захотели. А я, поскольку это все мои друзья, не стал ставить под удар их карьеру и судьбу. И мы отступили. Но мне было важно, я убедился внутренне, что можно сделать с казахской оперой нечто такое, от чего люди в зале проснулись бы.
– Получается, что в Казахстане пока не готовы к свежим тенденциям?
– Наверное, надо, чтобы сменилось поколение. Немцы своего Вагнера ставят совершенно по-разному, потому что знают: это их национальное достояние. Классика имеет право на трактовку – Чехова, Шекспира трактуют как угодно. И в какой-то момент нынешняя молодежь скажет: “А давайте попробуем сделать что-то и с нашей классикой”. И, возможно, время такого Абая еще придет.
Антикризисные приемы
– Вы постоянно делаете постановки на Западе. Можете поделиться наблюдениями, что сейчас в мировой опере происходит?
– Я могу сказать, что в мире ощущается нехватка цвета, живописи. Думаю, что сейчас в Европе скучают по театру эмоций, потому что опера – это всегда сильные эмоции. Всем приелось усредненное европейское отношение к музыке, когда поют небольшие голоса. И поэтому сейчас востребованы русские певцы. Русская манера – открытая, яркая. Наши вокалисты поют в лучших театрах. Режиссеры все чаще работают на европейских площадках. Я был первым из россиян, кто поставил в “Арена ди Верона” итальянскую оперу. Это было вообще табу. Русский медведь может ставить только русскую оперу. Итальянскую – не смей. Теперь же Дима Черников, мой хороший приятель, очень интересный режиссер, без конца делает спектакли в Германии. То есть мы прорываемся со своими идеями в мир.
А вообще, если честно говорить, сейчас наступил кризис в оперном мире. Буквально лет десять назад был бум. Театры захлебывались от репертуара, от гонораров. Но в настоящее время все в Европе затягивают пояса.
– Если говорить лично о вас, можете ли поделиться если не о каких-то профессиональных секретах, то хотя бы об особенностях вашей работы…
– Многие режиссеры, начиная работу над оперой, читают либретто. А я прежде всего слушаю музыку. Даже не зная сюжета, я должен услышать в ней болевые точки и отметить это в клавире. Для меня либретто, при всем уважении, это только повод для какого-то размышления – не больше. Все говорит музыка.
А прием по большому счету один. Во время моей репетиции должно быть смешно. Даже если отрабатываешь трагическую сцену. Репетиция – это игра, актеры – дети. Если детям весело, то открывается сердечная мышца, куда я могу проникнуть и сделать то, что мне нужно. Ситуацию, которая имеет какой-то сложный смысл, я все время пытаюсь вывернуть таким образом или перевести на такой язык, что она вызывает улыбку. И уже тогда я говорю актеру: “Ты улыбаешься, а тут на самом-то деле вот какая история”.
– Вы деспотичный или либеральный режиссер?
– Я обожаю артистов, поэтому по отношению к ним деспотичен. Пока с певцом не сделаешь все до мизинца, ты не имеешь права думать ни о каком либерализме.
Допустим, существуют тысячи вариантов того, как сесть на стул: шлепнуться, присесть на краешек, грохнуться, сломать стул. И вот это “как” мы сейчас в Алматы в “Лючии” делаем. “Как спеть”, “как спеть одному”, “как спеть вместе”, “как спеть с оркестром”. И такие “как” с каждым днем только множатся. Если это делать нудно и тупо – артисты сдуются. А если находиться постоянно в состоянии творчества и, подчеркиваю, игры, то все можно сделать достаточно быстро и всегда очень результативно.