Мне редко приходилось встречать в жизни по-настоящему остроумных людей. Я заметил, когда складывается круг общения, то из него рано или поздно вылупится чувак, хохмы которого имеют успех – что бы он ни ляпнул. Попросит за столом солонку ему передать, а все начинают гоготать, стекая со стульев. Потому что ржать над ним положено, а то прослывешь дураком.
Постепенно этот жулик входит во вкус и начинает всем хамить, но никто не обижается.
Вероятно, он позарез нужен тем, кому давно осточертели рожи сокамерников по тусовке. Были ведь шуты при царских дворах. Они обжирались горохом перед “ассамблеей”, а потом оглушительно пукали, вгоняя присутствующих в дикий смех. Иные из них достигали высот мастерства, действуя своим анусом, как духовым инструментом, выпердывая изрядные музыкальные фразы. Их и называли – шуты гороховые. Однако подлинный остроумец не таков. Он бывает малозаметен и немногословен, будто снайпер в засаде.
Помню одного деда, он работал у нас в противочумке столяром, звали его Никанорыч. Усатый молчун с косматыми бровями.
Строгал свои досточки и посасывал изогнутый в виде трубочки мундштучок, который заправлял сигареткой “Шипка”. Иногда присаживался, слушал наш треп и щурил глаз, слезящийся от дымка. Пробегал мимо кто-нибудь из руководства, спрашивая на ходу, как дела, Никанорыч? На что жалуешься? Дед негромко изрекал – на зарплату! Все падали, словно в живот раненные.
Выждав паузу, столяр говорил, ни к кому не обращаясь: “У начальничка-чайничка бывает три заместителя. Их зовут: Глупота, Тупота, Суета”.
Все ржали и уточняли, а как зовут самого начальника? Дед, попыхивая “Шипкой”, томно отвечал: “Точно так же. Только на букву “Х”. А у вас, обалдуев, одно на всех имя – гопота”.
Люди низкого звания любят поговорить о женщинах. Как правило, врут, но занятно. Никанорыч в эти симпозиумы не вступал, но ухо заметно вострил. И однажды выдал: “Вот помрет старик, придут бабы его обмывать. Разденут и смотрят. И если писюн у него маленький, то говорят: эх, не жила с ним Петровна, а мучилась! А если елда здоровая, то вздыхают: ну, Лукич, тебе жить бы еще да жить!”. Молодые хихикали и задиристо интересовались, велик ли “струмент” у самого Никанорыча. Он отмалчивался, но однажды произнес загадочно: “Сзади хоть и воняет, зато плотнее прилегает!”. Что хотел сказать? Но все вокруг валились со смеху, а Никанорыч дымил трубочкой и даже не улыбался в усы. Скорбные главой: Владимир Рерих о Дне дурака
Через много лет я встретился в Берлине с Аркадием Аркановым. Он тоже был невозмутим и неулыбчив. Много курил.
После концерта пировали в банкетном зале, и хозяин заведения милостиво разрешил ему дымить возле камина. Я пристроился рядом и включил диктофон. Беседовали. Тут подлетел импульсивный Владимир Вишневский, творец одностиший, и пожаловался интимно: “Михалыч! Тебе вон какие почести, а у меня взяли интервью из Москвы, по Skype!”. Арканов хмыкнул и невозмутимо уточнил: “С тебя, Володя, сняли скайп…”.
Я тут же вспомнил, как в одном из монологов, посвященных Интернету, он меланхолически изрек: “Не надо ссайт в лифте…”.
Я спросил его, есть ли еще на свете вещи, которые его могут рассмешить? Он ответил:
– Смешно получается иногда у людей, которые на лавры юмориста никогда и не претендовали. В 1947 году в Москве открывали памятник Юрию Долгорукому. Ну, все так серьезно. Члены партии и правительства. Оцепление, конная милиция. Гремит оркестр, полотно ниспадает с памятника, миг торжественной тишины. И вдруг заслуженный и вполне серьезный человек, композитор Сигизмунд Кац, отчетливо и громко говорит всего одну фразу: “Не похож!”. Представляете?
(Все дружно хохочут – кроме Арканова.)
– Аркадий Михайлович, почему, на ваш взгляд, в литературу так часто и охотно приходят врачи?
– Да уж.. Когда меня спрашивают, почему я ушел из медицины, я отвечаю: понял, что Чеховым мне не стать. Если серьезно, то отвечу так: литератор, пришедший из медицины, обладает одним бесспорным преимуществом перед своими коллегами. Он не понаслышке знает о той неуловимой грани, которая разделяет жизнь и смерть. Он эту грань осязал собственными руками, от которых порой зависело – продолжить жизнь, отдалив смерть, или сдаться ей. Это бесценный опыт. Кроме того, врач, доктор, лекарь в широком смысле слова обладает еще одним знанием. Я имею в виду устройство человеческого тела.
Вот ведь читаешь порой иные тексты и понимаешь, что автор ничего не смыслит в предмете изображения. Все приблизительно, все на авось.
Медицина в этом плане безжалостна. Она конкретна. Гормоны, химические процессы, физиология как таковая. Плоть как таковая!
Это говорил человек, которому было 79 лет. И он уже знал о своей смертельной болезни. Элегантный джентльмен с безукоризненными манерами. Он умрет через два года, 22 марта.
***
Уж не знаю, быль это или выдумка, которая затесалась где-то в бесчисленных шванках, но история эта, рассказанная мне бабушкой, хороша и по сей день.
Был у них в Бальцере (это одна из первых немецких колоний на Волге) некий поп, то есть лютеранский пастор. Хулиганистый весьма.
Однажды в пивной заспорил с бюргерами, что во время воскресной проповеди в кирхе заставит одну половину прихожан горько плакать, а вторую хохотать. И наоборот. Ударили по рукам.
Воскресная кирха заполнилась до отказа, прихожане сидели на скамьях, разделенных широким проходом. Вышел пастор и обратился к левой части публики с великолепной проповедью. Он увещевал ее, стоя вполоборота, и часто кланялся. И вышло так, как он и предсказывал: сидевшие слева стали плакать, а те, что справа, принялись прыскать, а потом и хохотать во все горло.
Этот проказник разрезал свою сутану и подштанники до самого низу, и, когда кланялся, были видны его задница и причиндалы, увесистые, как у племенного быка.
Удивительно, но когда он менял позицию, то люди, только что заливавшиеся слезами, начинали безудержно ржать, а те, которые уже видели пасторовский стыд и срам, ревели, как дети!
И чем, спрашивается, этот клоун-расстрига отличается от современных политиков?
Когда я в лицах воображаю себе эту сцену, то вижу его схожим с действующим американским президентом.
И напоследок еще пара фраз от Аркадия Арканова.
“Один французский историк, рассуждая о Великой революции, сказал, не помню дословно, но передам смысл: мы были так восхищены этими блистательными шутками Вольтера, что не заметили, как над нами навис топор гильотины. Вот. Есть опасность прошутить очень важные моменты нашей жизни”.
Это справедливо, но не про нас. Мы люди серьезные. Разве что 1 апреля осторожно пошутим: у вас вся спина белая!
Такие у нас побАсенки.
Или побасЁнки?
И вообще, что за хохмочки в реконструктивный период?