Она выйдет в издательстве “Художественная литература” и называться будет “Олжас и Я”.
Мне было предложено стать одним из авторов. Принимая во внимание, что 28 февраля прошла очередная годовщина движения “Невада – Семипалатинск”, я счел возможным предложить читателям “КАРАВАНА” свой фрагмент будущей книги.
Стихотворцы редко обладают впечатляющей наружностью. Пушкин и Лермонтов были обидно низкорослы, Некрасов обладал внешностью геморроидального чиновника, Андрей Белый напоминал сумасшедшего гимназического учителя, Есенин – спившегося послушника, а Пастернак, как известно, имел сходство с арабским всадником и его же лошадью. Красивым считался Блок, но выразительность его лика досадно затенялась какой-то покойницкой отрешенностью.
Маяковский! Тут все, начиная с фамилии и сдвоенного имени, взывало к восхищению. Рост образцового кавалергарда. Античной лепки голова. Циклопический взгляд. Трость. Царственная повадка. Голос!
Были, правда, мелкие недочеты экстерьера: плоская, даже впалая грудь. Скверные зубы. Но все это лишь подчеркивало его несомненные достоинства.
Обличье Олжаса Омаровича примыкает к маяковскому стандарту и даже превосходит его. Сулейменов высок, статен и в свои восемьдесят с лишним гибок, как и подобает заядлому волейболисту.
Его фигура не обложена мятыми подушками возрастных отложений, черты лица выверены орлиной графикой медального профиля, черная с проседью прядь, ниспадающая на лоб, рифмуется с шейным платком, заимствованным у Андрея Вознесенского. Олжас Сулейменов: можно создать клуб трехдочерних отцов
Ну и, разумеется, голос, этот органный баритон с басовыми струнами.
У него особый склад речи. Она неспешна и тщательно выверена. Фразы вдумчиво выстроены, лишены банальностей, проговорок и бессмысленных междометий, они интонационно безукоризненны, иногда парадоксальны и часто афористичны.
Олжас Сулейменов не растягивает свои стихи на плаксивой ноте, как это делают многие поэты, он, скорее, раскатывает их мощным ударом, словно опытный бильярдный игрок взрывает первым ударом всю пирамиду, разгоняя шары по лузам.
Не думаю, что столь подробный словесный портрет может показаться льстивым или чрезмерным. “Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак…” – утверждал тот же Маяковский. То есть даже внешне стихотворец должен выглядеть авантажно, как трибун и главарь, а не писклявый лирик с обличьем подслеповатого бухгалтера.
Олжас Сулейменов, бесспорно, трибун, его поэтический рев без усилий достигает студенческой галерки, а у восседающих в партере впечатлительных господ от этих извержений закладывает уши.
Его фигуру невозможно вообразить в тесном и прокуренном кругу печальных воздыхателей, гитарных мужчин, пропахших похмельной валерьянкой.
Но это не значит, что ему чужды лирические переживания, его внимание непременно задержится на раскинувшейся в сладком сне красавице, прилегшей в тени яблони. Но это будет мимолетный взгляд всадника, спешащего по делам эпической важности. Его лирический герой по-восточному скрытен и сдержан, он даже любовное признание выразит, прикрывшись болгарской фразой – аз тэ обичам!
Подлинная стихия стихов Олжаса – планета, космос. Ядро его литературного старта сложилось за ночь в виде стихотворения, листовки с которым в день полета Гагарина разбрасывали над городом с самолетов. Это был удивительный и, может быть, единственный в истории словесности поэтический десант. Позже стихотворение превратилось в поэму “Земля, поклонись человеку”. В ней нет и тени умильного хвастовства, подчеркивающего преимущества государственного строя, сделавшего явью это фантастическое событие, но есть лишь гордость за всю человеческую цивилизацию.
Слышал от него: “Старик, понимаешь, это событие, равное тому, когда жизнь вышла из воды на сушу!”.
Он ведь геолог, для него планета не раскрашенный, как новогодний шарик, глобус, а космическое тело миллиардного возраста, породившее чудо мыслящей материи. И в этом ощущении жизни Олжас Сулейменов – закоренелый шестидесятник, то есть убежденный сторонник разума и света.
Его задиристая книга “Аз и Я”, сделанная в манере раннего Шкловского, была подобна метеориту, врезавшемуся в респектабельное академическое болото. Насторожился даже Суслов, этот бессменный идеологический часовой партии. Олжасу Сулейменову — 80 лет
Ничего не смысля в древнерусской литературе, он учуял в этом тексте неслыханный вызов, мятеж, узрел в нем покушение на сакральные миражи и, топоча ногами, требовал для автора образцовой Голгофы. Если бы не Кунаев, дело могло кончиться скверно.
Олжас к тому времени уже знал это не понаслышке. Он своими глазами видел, как студенты литинститута мастерили ночью, в общаге, бумажные плакаты с надписью “Позор Пастернаку!”. Он проник на заседание парторганизации Союза писателей СССР и наблюдал, как ярились на трибуне пожилые совписы, проклиная автора романа “Доктор Живаго”. Он был на встречах Хрущева с интеллигенцией, где тот благим матом орал на съежившегося Вознесенского, он смотрел на зажатого в угол смертельно бледного Илью Эренбурга, который силился раскурить трубку, зажатую в дрожащих руках.
Его, красивого, двадцатидвухлетнего, рано заметили в Москве, присматривались, недоверчиво щурились. Лиля Брик приглашала его в свой знаменитый салон. Рождественский, Вознесенский, Ахмадулина стали его друзьями, лишь с Евтушенко отношения складывались непросто.
Он вернулся в Алма-Ату, отчисленный за драку в общежитии, где врезал по челюсти провокатору и хаму. Какое-то время руководил писательской организацией Казахстана, но сбежал, удрученный интригами, доносами, завистью и прочими кунштюками товарищей по задорному цеху. Работать с кинематографистами было проще и веселее.
В феврале 1989 года Олжас Сулейменов запалил бикфордов шнур антиядерного движения и вскоре взорвал с его помощью все действующие на планете атомные полигоны. Они ошарашенно умолкли.
Это был весьма удачный политический перформанс, массовый и, главное, результативный. Время-то было гнилое, мутное. Тектонические плиты, на которых покоилась советская цивилизация, оказались скверно сшиты, они пришли в движение, стали сшибаться, образуя разломы, из которых послышался гул хаоса, и вырвались на поверхность радиоактивные газы, мутящие разум. Сулейменову удалось обуздать часть деструктивной энергии, направив ее силу против явления, которое стало универсальным символом мирового зла. Я был свидетелем этого события, находился внутри его сюжета, снимая документальный фильм.
Помню, как в номере гостиницы “Москва” Андрей Дмитриевич Сахаров, вспоминая прошлое, делился с Олжасом своими мыслями о будущем, не зная при этом, что не увидит даже утра следующего дня.
Может быть, лучшая, пусть и не написанная, поэма Олжаса называется “Невада – Семипалатинск”. Я числю ее по ведомству литературы, но не политики. Один день из жизни Андрея Дмитриевича
Его дебют в партийном строительстве оказался не столь успешным. Поэты не должны заниматься этим бесноватым, не всегда чистым делом. Фабула его судьбы приобрела тютчевский извив, поэт стал дипломатом. Олжас Сулейменов долгие годы наблюдал жизнь из прекрасного далека Италии и Франции, не оставляя ни на день литературных занятий. Это были не стихи в привычном понимании.
Центр его внимания переместился в область лингвистики, он попытался создать нечто вроде универсальной теории этимологии – подобно физикам, которые вот уж сколько лет силятся создать общую теорию элементарных частиц.
Не уверен, что классические филологи примут “на ура” его изыскания и выводы, но они не могут не понять, что его книги рождены великой любовью к Слову. На этом поле он хоть и один, но все равно воин, кем был и будет всегда.
Он вернулся в свой город, знакомый до слез, и нашел его в корне переменившимся. Но скорбных элегий по этому поводу не сочинил. Все нормально. “И новые садятся гости за уготованный им пир”. У молодых свои кумиры. Правда, среди них нет поэтов. В основном эстрадные певцы. Успешные и, главное, богатые.
Однажды он спросил меня: какой фильм у тебя любимый? Я пожал плечами – их много. Он помолчал и вымолвил: “А у меня – “Ворошиловский стрелок”.
Он последний из тех, кто взрывал шестидесятитысячные стадионы. Не микрофонным криком, а стихом, не фонограммой, а рифмой, не клоунской эксцентрикой, а смыслом. Сегодня ему больше не с кем “аукаться через степь”.
Сейчас он пишет книгу о былом.
Возможно, она станет книгой о будущем.
“Что настанет. Да не застану…”
Алматы