1
Шатались по улочкам. И тогда Серега говорит: “Э, студент, короче, достал. Хватит сопли мотать! Тоже мне, Байрон нашелся. Пойдем вмажем. Косте-греку свежее пиво привезли”. А я ему: “Да ладно, успеем. В этот переулочек завернем, тут мое детство шло. Здесь жила Мадинка-карагандинка, мы все от нее балдели…”.
А переулочек-то усох, полинял, яблоню у дома Мадинки спилили. А двухквартирный особнячок, где жили мы с Мамаевыми через стенку, вообще снесли.
Гадство. Кому он мешал? Плюнул и сказал Сереге: ладно, пошли. И мы почапали строевым шагом прочь, и я, пьяно страдая, стал трубить шпаликовские строчки, мол, не найти того, что ищем, ни тебе ни мне. Но тут шмурдячное пиво остро запросилось наружу, как из пистолета.
И я пристроился было за огромным кустом жухлой сирени, но тут из арыка выскочила черная, как свежий асфальт, шавка и стала поливать меня визгливым лаем. “У-тю-тю, – сказал я ей дружелюбно. – Какая сердитая! Отвернись, бесстыжая, мне нужно по-маленькому”. А Серега говорит: смотри, там у нее щенки в арыке копошатся. Пойдем отсюда на фиг! Ну, пошли.
А эта шмакодявка не унимается, бежит за нами, ругается, аж мордочка в пене. И вдруг как вцепится мне в щиколотку, ниже икры – больно!
Я лягнул, скинул дуру с ноги, потянулся за камнем, а ее уж и след простыл. Ну не сука ли? Стащил носок. Кровь. А Серега, как дурак, лыбится и мычит: гы-ы-ы! Теперь сбесишься!
Это я так посетил родные места. На каникулах. В начале восьмидесятых дело было.
2
Вернулся в Алма-Ату. И погнали нас на сельхозку в далекий рисовый край, где растут самые вкусные в мире арбузы, а луна висит в черном небе, как спелая дыня. Когда с чеков спускали воду, лужи кипели сотнями змееголовых рыбин, бившихся от удушья. Ловили их руками. Змей, впрочем, тоже было до черта.
Вечером приезжали чеченцы. Сидели полукругом перед бараком, курили анашу и фарили барышень.
Они в цветастых халатиках и полотенечных тюрбанах развешивали выстиранное бельишко свое. Филологический факультет, проклятье. Семь хлопцев и сорок девять мамзелей. Было немного нервно, но с чеченцами мы поладили, закуначились. Они спешивались с коней и мотоциклов, рассаживались амфитеатром и, как удавы, пялились на ляжки городских прелестниц. Не дурковали. Жертвы челюстей: счет – на десятки тысяч
Среди них был один – чистый разбойник. Дикошарый, заросший бородой, с иссиня выбритой башкой и картошкой носа, расплющенного чьим-то прикладом.
Карабин Симонова висел у него за спиной. Охотник и зверолов пред Господом. Он, как и все, помалкивал, но иногда, завидев особо сладкую кралю, начинал цокать языком и царапать каблуками землю. И бил камчой по голенищам своих сапожищ. Звали его Ваха.
Вдруг его не стало. День, другой, третий, неделю. Я спросил Раима, их старшого, что с ним? Он ответил, слегка скривившись: “А! В больнице. Лису убил, шкуру снимал, палец резал. Лиса бешеный оказался. Дъурной стал, пит не мог, глаза руками закрывал. Увезли в больницу, там сказали съкоро подохнет. От этой бешенство нет лекарство”.
Меня эти слова будто ледяным кулаком под дых ударили. Бешенство. Господи. Я же собакой укушенный. А вдруг.
Да не, ерунда. Нормальная сучка, щенков своих защищала, вот и цапнула. Но мало ли. Она же могла быть больна. Тьфу. И вообще, какой скрытый период у бешенства? Какие первичные признаки? Ни черта не знаю. Твою мать, нужно было поступать на медицинский. Ночью то ли спал, то ли бредил. Садился на кровати и щупал пальцами место укуса. Ну шрамик. И что? Под утро выбрался из барака, бродил по лагерю, спугнул блудливую парочку, залегшую в лопухах. Вставало солнце, красное, огромное, как в плохом кино. Тошно было.
Через три дня Ваха умер. Кто-то сказал, что погибшим от бешенства отрезают голову и отправляют ее в Москву на анализ. Изо всех щелей незащищенной деревенской жизни полезли виевские ужасы.
3
Сельхозка кончилась, вернулись. Дурь из головы выветрилась, но позже вдруг вернулась, засвербела нестерпимо. Пришел в гости к знакомой, у нее мама врачиха, хотел что-нибудь под шумок выведать. Мамы дома не оказалось, зато на книжной полке увидел увесистый том: “Справочник практического врача”. Выпросил почитать и тут же ушел. Девушка осталась в недоумении.
Дома (я снимал комнату у старухи), ломая спички, бесконечно закуривая, стал листать, ища на “Б”.
Вот оно. Бешенство. Какой-то “фильтрующий вирус”. Какие-то “тельца Негри”. Гадость! Инкубационный период – от двух недель до года. Хоп, приехали. Читаю дальше. На месте укуса появляются тянущие боли, жжение. Человек прячется в самом темном углу, накрывается с головой одеялом, ворочается, задыхается. Боится яркого света. Появляется водобоязнь. Стакан, поднесенный ко рту, проливается, невозможно сделать даже глоток. Все, как у бедного Вахи.
Дальше – больше. Больной становится злобным, бредит, старается кого-нибудь ударить, укусить, поцарапать. Его связывают по рукам и ногам, кладут в одиночную палату, окна которой залеплены черной бумагой. В конце статьи было начертано: “Прогноз всегда неблагоприятный. Некоторое облегчение временно доставляют курареподобные препараты. Смерть наступает от паралича дыхания и остановки сердца”.
Это конец. Тельца Негри закружили в мозгу бешеные хороводы, пуляя стрелами, смазанными ядом кураре. Место укуса жгло и зудило, я его расчесывал до крови.
Кое-как приколотил к раме старое покрывало, занавесил окно. Набросил на зеркало бабкин платок, как делают в доме покойника. Повязал глаза старым шарфом, накрылся подушкой и все щупал горло, которое скоро перережут хирургической пилой. Потом надавят на лоб, сломают шейные позвонки и отсекут мою голову напрочь. В чем они повезут ее в Москву? В этой круглой никелированной банке, которую называют “бикс”? И что, врач будет держать ее на коленях, сидя в самолетном кресле? Или сдаст в багаж? Почему детей защитников прав животных никогда не кусали бродячие псы
А тело, скорее всего, засыплют хлоркой и захоронят в цинковом гробу. Мать будет биться и кричать: не верю, откройте крышку, я должна его увидеть…
Старуха, моя домовладелица, в аккурат уехала на полгода в Кемерово, к родственникам. Я неделями не выходил из дома, грыз сухари и консервы из перловки, пахнущей рыбой. К воде подкрадывался, как к спящей гадюке.
Губы и зубы разжимал краем стакана, насильно лил в себя жидкость, она застревала в горле, попадала в трахею.
Надсадно кашлял, грудь жгло. Но два-три глотка проскальзывало. Кто-то иногда стучал в окна, я не открывал. Под дверь просунули бумагу из деканата. Там грозили исключением. Усмехнулся. Мне-то что.
В конце декабря выбрал тусклый денек и кое-как добрался до института. Шатало. Знобило. Рожа покрылась каким-то мхом.
Волосы отросли и слиплись. Живот провалился. Давно не мытое тело воняло и зудело. На глаза нацепил женские пляжные очки с треснувшим стеклом. Сухие, как наждак, ладони не разжимались, держал их ковшиком, прятал в рукава. Ногти отросли.
Постоял у ограды, посмотрел на своих кентов. Они курили, ржали. Сытые, здоровые. Представил, какую хрень они будут нести у моего гроба. Впрочем, я для них уже умер, и они меня успели забыть. Дождался звонка и прошмыгнул в кабинет замдекана. Он выпучил глаза и затряс ладошками, будто только что окунул их в крутой кипяток. Я ему сказал, что у меня СПИД. Он замахал на меня правой рукой, иди, мол, а левой достал из столешницы стопку трешек. Мои стипендии за несколько месяцев.
Не в руки дал, а положил на край стола. Щеки у него прыгали. Прошептал: иди с богом, лечись. Академ оформим, там видно будет…
4
Еле-еле дочапал к своим турксибовским баракам. На крылечке перед дверью сидел Колян в своем ватнике на голое тело. На острой, выпирающей вперед груди синели кляксы татуировок. “Вован, – закричал он ржавым фальцетом, – гитара есть?”. Этот вопрос у него был вместо приветствия. Я подошел, дыша как паровоз. “Че эт ты? – изумился Колян. – Из запоя? У тебя видок, как у доходяги, в натуре! Лечиться надо. Пара рваных есть?”. Я достал червонец, протянул ему. “Е-о-ксель-моксель, – пропел Колян и приказал: – Торчи тут”. Вытащил из-под задницы драный рюкзак и попер в магазин через дорогу.
“Колян, – сказал я, когда мы сели на кухне. – Меня бешеная собака покусала. Я скоро сдохну.”
Он почесал в подмышке и ответил: “Я знаю эти дела. У моего подельника, Лени Рейнгольда, была такая чума. Его лиса покусала. Он ее замочил, притащил к лепиле, тот ей голову отстегнул, чет там пошуровал и говорит: точно бешеная. И стал делать ему сорок уколов в живот. Целый месяц его гандошил, а потом сказал: теперь год не бухай. Если хлебнешь жузграмм, тут же сбесисся. Давай, завали стаканяку, посмотрим!
И я завалил. Массовую смерть собак в Алматинской области чиновники назвали "стечением обстоятельств"
Очнулся вечером на коляновской раскладушке, прикрытый его ватником. Сам Колян храпел на кровати. Воняло носками и кислятиной.
Выбрался во двор. На крылечке противоположного барака сидела Клара Адольфовна Штрудель, учительница немецкого на пенсии. В профиль она походила на Гёте. “Ай-ай-ай, – проквакала она осуждающе. – Ви такой моледой, Флядимир, тшеловек, затшем фам этот швайнерайн?”. Я попросил у нее что-нибудь попить. “У меня ест тшайный гриб”, – важно ответила она и скрылась.
Я сбил носком ботинка грязный снег, вытащил из сугроба пригоршню чистого, зернистого и с наслаждением умылся, раздирая лицо кристалликами.
Клара Адольфовна держала в руке эмалированную кружку с цветочком на боку. Я принял ее обеими ладонями и жадно, одним глотком опрокинул в себя этот кисло-сладкий, колючий восторг. А можно еще? После третьей кружки спросил: какое сегодня число? Клара Адольфовна вскинула голову, поджала губы и надменно процедила: “Хойте ист Вайнахт! Вайнахт. Рождество!”. И я затянул, как дурак: “О, Танненбаум, о, Та-а-нненбаум!”. А потом шутовски раскланялся.
И пошел жить.
Алматы