В целом, что касается «печатников», то всем специалистам, так или иначе знакомым с журналистикой, известно, что школу и выучку многие из них прошли в знаковых в свое время изданиях — «Ленинской смене» и позже — «Караване».
И сегодня мы пригласили поговорить о развитии бумажных СМИ и вообще, печатного ремесла и духа двух «старейшин» казахстанской печати, которых благодарные читатели помнят еще с тех времен — Вадима Борейко и Наталью Штурбабину.
***
«Я убедился в том, что редакционные принципы неизменны. Система везде одна и та же. Есть люди, которые умеют писать, и есть люди, призванные командовать. Пишущие мало зарабатывают. Чаще улыбаются. Больше пьют. Платят алименты. Начальство же состоит, в основном, из разросшихся корректоров, машинисток, деятелей профсоюзов. Чувствуя свое творческое бессилие, эти люди всю жизнь шли надежной административной тропой. Отсутствие профессиональных данных компенсировалось совершенной благонадежностью. Пишущие не очень дорожат своей работой, командующие судорожно за нее цепляются. Командиров можно лишить их привилегий. Пишущим нечего терять». Это — Сергей Довлатов, «Ремесло». Лучшая, на мой взгляд, книга о паранормальном, непредсказуемом, небожительском в представлении обычного человека занятии — выпуске газеты.
Несмотря на потрясающую точность характеристик творческого процесса и творческого же народа в этой повести, моих сегодняшних собеседников трудно классифицировать «по Довлатову». И Вадим Борейко, и Наталья Штурбабина, что характерно, и писать умеют, и в начальниках — давно и успешно пребывают, причем, отнюдь не по профсоюзной линии. Они — фигуры в отечественной журналистике заметные и авторитетные, личности неоднозначные, а стало быть, интересные. Настолько яркие представители вида «акульих», что неважно даже, в каких изданиях они на тот или иной момент трудятся. Кстати, Вадим первым «открыл» для многих казахстанских читателей имя Довлатова, перепечатав (правда, пиратским образом) в 1990 году несколько его рассказов из капиталистического «Континента» в студенческой газете «Горизонт», где трудился ответсеком, — еще до самой первой публикации Сергея Донатовича в журнале «Октябрь».
Иван Захаров: «Горизонт» и так был весьма резв на фоне уходящего советского маразма, но те номера просто-таки взметнули его рейтинг, да и сами по себе стали раритетом. Все объяснимо, время такое: книг хороших не достать, Интернета в стране нет вообще, о кабельном ТВ и слыхом не слыхивали…Газеты поэтому были очень весомой частью общественной жизни. Но нужны ли они сейчас? Что-то не видно ажиотажа у лотков и киосков с данной бумажной продукцией.
Вадим Борейко: Не видно, согласен. Тиражи резко растут в пору общественных сдвигов, политических обострений и социальных потрясений. Вспомните перестройку: АиФ — тираж 34 миллиона, рекорд Книги Гиннесса, до сих пор не побитый. Сейчас же в Казахстане — застой, по ощущениям аналогичный семидесятым годам, вот народ и «не колышет», что новенького пишут. Что же касается конкуренции газетам со стороны Интернета, по разным данным, у нас в стране компьютеризировано от девяти до одиннадцати процентов населения, да и то, думаю, это слегка оптимистические цифры…
Наталья Штурбабина: Я слышала другую цифру — пять…
В.Б.: …И я склонен больше верить тебе, чем Комитету по автоматике и информационным системам Министерства культуры и информации. Так вот, пока уровень доступа в Интернет настолько низок — я думаю, что и газеты, и книги будут востребованы. Да даже если бы наступила полная компьютеризация… В таких странах, как Австралия, Штаты, где этот показатель — 70-80 процентов, от бумажного чтения до сих пор никто не оказывается. Я и сам люблю полистать книжку или газету, а в особенности — понюхать. Потому что компьютер не пахнет ничем. И может, я человек старой формации, но лежать на диване с лэп-топом меня кумарит не так, как с книжечкой или с газеткой.
И.З.: Ну, если мониторчик протереть спиртом, тоже душевно получится! Ненадолго, правда…
В.Б.: М-да… И все же, как я есть человек, в привычках своих патриархальный, думаю, на мой век бумажных газет и книг хватит.
Н.Ш.: Поневоле настроили на ностальгический лад. Помните: «Букинисты», подписные издания, как великое везенье — сподобит тебя, а потом месяц ждешь открытки, чтобы за очередным томиком идти… И так он на самом деле чудесно пахнет!
И.З.: Стоп-стоп-стоп, братцы, мы сейчас уйдем в пласт, когда деревья были ну очень большими. Воздух — чище, люди — добрее. А сами мы мечтали стать вовсе никакими не журналистами, а космонавтами или… кем, Наталья?
Н.Ш.: Балериной. Жаль, что не сбылось… Но дело не в этом. Дело в том, что вот это все — поиск книг, ожидание, сбор библиотеки домашней — это же эмоции, которые незаметно для человека потихоньку накапливаются где-то там, в душе. А потом, если он решает пойти в журналистику, очень ему пригождаются. Причем сам человек об этом и не подозревает.
И.З.: Не с твоими ногами па-де-де выделывать — сцену еще не построили для таких бесконечностей. Вот, кстати, тема: внешность в журналистике. Приходит смазливенькая, но безнадежно профнепригодная девочка на работу устраиваться. Или мальчик. Сердце-то редакторское не камень, а?
Н.Ш.: Что за намеки, Захаров! Нет, в харрасменте меня пока никто не уличил. Вот предвзятым отношением сотрудники попрекали, было дело. Наверное, не без оснований. Но никто из них не удосужился задуматься: а в чем же, собственно, причина этой предвзятости? Ведь они же сами ее и создают! Представь, что тебя неделю кормят холодной овсянкой — без соли, без масла, без сахара. Три раза в день. И вдруг приносят горячий сочный стейк! Ну, и как принесшего не полюбить? Да его в темечко поцеловать хочется! От счастья. Независимо от половой принадлежности, красоты и возраста. Так и с материалами. А когда кого-то хвалят, бездарности всегда обидно. Я знакома с блестящими журналистами: один в жизни молчун, говорить не умеет и не любит. То есть нарушает тем самым хрестоматийный образ краснобая. Другой — серенький мыш, пройдет — и не заметишь. Но как пишут, дьяволы! Российские ребята… В юности я часто слышала: «С твоей-то внешностью!» Мол, чего ты до сих пор прозябаешь в корреспондентах. На карьере я в принципе не затачивалась, она получилась как-то сама собой, вне постели. А поскольку я ничего другого не умела, кроме как определенным образом складывать слова в предложения, то и модельный бизнес успешно обошелся без меня. Очутившись в редакторском кресле, многим, очень многим девочкам и мальчикам я от всей души и весьма категорично советовала сменить профессию, пока не поздно. Поскольку видно было сразу, причем вовсе не по лицу или иным частям тела: журналиста не получится. Ну, не получится! Тратить же собственную энергию на воспитание элементарных каких-то навыков у бездари я не собираюсь. Красавчик, но писать не умеешь — иди тогда… в фотомодели, что ли. Да и вообще, разве можно научить писать, если это не дано!
И.З.: Немного знаю кухню ежедневки, правда, московской. И хотя там команда посильнее наших будет, все равно с утра до вечера — такой объем лабуды… Хочется ли вообще что-нибудь читать в выходные, впахивая в отечественной ежедневной газете? Или, наоборот, после нее как раз и тянет к слову умному?
В.Б.: Ежедневный адреналин — мой естественный, органичный режим работы, потому что только в нем и чувствую, что — живой. Доводилось работать и в журналах, где с ума сойдешь, пока дождешься выхода номера. И в еженедельниках, где я просто закисал, и приходилось придумывать себе занятия, а занятие находилось постоянно одно — с друзьями в кабачок. А здесь, когда утром — ни одной заметки, затем девятый вал работы, решения принимаются на автопилоте, и они все должны быть верными, да еще всегда поджимает график, но ты видишь плоды своего труда и труда редакции на завтрашний же день (а на ТВ — даже сегодня вечером), — вот эта мгновенная отдача больше всего и привлекает.
И.З.: А конкурентов читаете?
В.Б.: Обязательно беру утром практически все свежие газеты, которые есть в киоске, за исключением предсказуемых — назовем их «официальными». И замечаю, что среди ежедневок возникло нечто вроде соревнования: кто быстрее даст какую-то эксклюзивную информацию. Надо быть в теме. Досконально знать своих конкурентов.
Н.Ш.: А я сейчас от работы в журнале кайфую — можно не торопясь, со вкусом, все заметки авторов довести до приятного уму и глазу совершенства. Видимо, ежедневок я уже накушалась. И с определенного момента перестала вообще читать наши местные газеты, так же, как и вкладки в московские. По-моему, все они достигли некоторой — очень средненькой такой — планки и остановились лениво. Если день за днем не попадается вкусных заголовков, классных ходов, новых поворотов тем, то и не тянет. Чего макулатуру в дом нести. Да я лучше в инете что-нибудь забойное найду или фильм хороший посмотрю. И в этом контексте, мне кажется, очень большая смелость — а может быть, даже и глупость — затевать новый проект. Не так давно один молодой человек, участвующий в этом рискованном деле, спросил меня: «Вы покупаете нашу газету?» Я сказала, что первый номер видела, а дальше — уже неинтересно. Он говорит: «Следующие — гораздее!» Ну, ребята, вообще-то логичнее именно первый номер сделать забойным, дабы и читателя поймать на крючок, и коллег удивить суметь. Если же силенок не хватает даже на пилот — лучше вообще не браться.
В.Б.: Я сказал, что покупаю газеты, но не сказал, что их читаю. Просматриваю. Потому что — читать сегодняшние казахстанские газеты, гм… Иную прочтешь — как с дураком поговоришь. У меня и так достаточно испорчен за последние десятилетия литературный вкус, отравлен просто-напросто. Мне хватает оригиналов, которые я правлю в рабочее время. Этот токсикоз я по вечерам обязательно лечу книжками. Толстыми. Покупаю сейчас романы толстого — во всех смыслах — писателя Дмитрия Быкова, у него по 850 страниц. Сначала думал, много буков — не осилю, но ничего, пошло…
И.З.: Я, кстати, не могу читать книги с монитора, мозг оказывается воспринимать.
В.Б.: С монитора мне удобно черпать только новости. Но я заметил, что Интернет — тоже источник сильной интоксикации, потому что в основном читаешь новости негативного характера: они, как известно, лучше продаются, и их больше — наверное, процентов 70-80 из всего потока. И иногда в конце дня мне элементарно становится плохо. Не только оттого, что в кабинете накурено, а от отравления негативной информацией. Поэтому я дома сознательно не завожу Интернет, чтобы иметь возможность просто прийти в себя, погулять с собачкой, почитать книжку. И вот эта необходимость избавить мозг от негативной информации превратилась в «автоматическую очистку корзины», когда вместе с негативом часто выбрасывается абсолютно все, и утром порой вообще не помню то, что узнал накануне. Но, по крайней мере, сплю спокойнее.
Н.Ш.: Наверное, мы с тобой, Вадя, сейчас встретились, находясь в разных ощущениях профессионального комфорта.
В.Б.: У меня произошла замена триад. То есть на смену триаде «телевизор — выпивка — лень» пришла «книжка — трезвость — физическая активность». Я вообще развиваюсь не линейно, а — как наша внешняя политика — многовекторно. Наша беседа проходит в тот период, когда доминирует созидательный вектор, и жизнь вернулась ко мне во всей ее полноте. Очевидно, это связано с Великим постом.
И.З.: Благостно… Но вернемся вообще-то к теме молодых журналистских кадров. С одной стороны, учебные заведения их производят, с другой — все редакции жалуются на катастрофический дефицит хороших перьев. Или вот еще часто слышишь: «Такие надежды подавал, а потом куда-то делся, не видно-не слышно»… Как будто растворяются люди в космическом пространстве. Интересно, а среди оставшихся в реале есть такие, кого вообще править не требуется?
Н.Ш.: Есть, конечно. Но это — редкость редкая. Я лично знала в нашей галактике двух девушек — не просто грамотных, а по-настоящему талантливых. Правда, одна сейчас из Алматы уехала в Москву, в театре пьесы ставит. Другая — здесь, но тоже ушла из газеты в какой-то бизнес. В основной массе молодые журналисты пишут так, что рыдать хочется. Да и не очень молодые, увы…
В.Б.: Я столько думал и говорил на эту тему, что уже хочется поставить вопрос так: а может, над нами тоже рыдали в свое время? Я вот не помню, если честно. Хотя мы занимались другой журналистикой. Главное, говоря о молодых, не превратиться в брюзжащего старикана, которому все надоело, белый свет не мил, который не любит молодых только потому, что они молодые.
Н.Ш: Я надеюсь, что тебе все-таки мил белый свет.
В.Б.: Еще как! Дело в другом. Причин сегодняшнего дефицита журналистских кадров несколько. Давайте хронологически. Первая. Журфак КазГУ на моей памяти, то есть с 1980 года, никогда не был сильным: большинство выпускников приходилось учить с чистого листа. Но раньше казахстанская журналистика подпитывалась из Ленинградского, Уральского университетов, из МГУ, откуда и мы с тобой, Наталья, вышли. Это была действительно сильная школа — и профессиональная, и гуманитарная. Сейчас эта подпитка практически прекратилась. Вторая причина. Когда началась перестройка, и вышел закон о кооперации, появились первые частные газеты, и сбылась, наконец, мечта очень многих казахстанских журналистов: увидеть свою фамилию в строке «главный редактор». Пусть даже это издание проживет один день. Они охмуряли своих богатых друзей, «разводили» их на пафос — иметь собственную газету или журнал. Квартира, дача, машина — банально, а собственное СМИ — это была фишка. Развелось столько всевозможных изданий — их стало больше, чем хороших журналистов. И нужно было просто кого-то на работу принимать. Тема эта до сих пор актуальна — на мой взгляд, в Алматы сегодня гораздо больше изданий, чем необходимо. Так вот, произошло этакое разжижение журналистского качества. Если представить один большой журналистский мозг страны, он был порублен на очень мелкие кусочки и каждый из кусочков воткнут в какое-то СМИ, а чего-то большого не осталось. Третья причина. Многие журналисты оставили профессию и ушли в бизнес. Слава богу, меня эта чаша миновала, после курьезного случая на последнем курсе МГУ, когда одна моя подружка попросила продать шифоновое платье за сто двадцать рублей. Я ходил по общаге целый день и торговал им. Кончилось все тем, что я надел его на себя, кружился в танце, демонстрируя все прелести наряда. Платье не продал, зато заработал кличку Вадька-Шифон. Это мне очень помогло в будущем, поскольку еще юным понял, что бизнес — точно не мое. Журналистика-то и сама по себе не слишком располагает к вере в человечество, а уж товарно-денежные отношения, да еще в наших реалиях — и подавно… Слава тебе, Господи, благодаря этому курьезу я остался верен профессии. В общем, оказался в жизни прямым как бревно. Многих же соблазн бизнеса захватил, и журналистская поляна опять была обеднена. Четвертый фактор. Во время исхода 1990-х из Казахстана уехало очень много журналистов. Борис Гиллер 10 лет назад увел в Москву целый косяк — несколько десятков громких имен: Миша Устюгов, Витя Шацких, Олег Никанов, Саша Коцеруба, Коля Шугайлов, много других… Почти все они в итоге от Гиллера ушли и в море российской журналистики растворились. Короче говоря, из-за вот этого комплекса причин в конце1980-х — 1990-х годах в казахстанской журналистике прервалась связь времен и поколений. То, что называется преемственностью. Ты помнишь, Наталья, что в начале восьмидесятых в «Ленинской смене» означал завотделом! Его боялись больше, чем редактора. Система «дядек» (дядьки — в общепринятом, в объемном смысле этого слова) была утрачена, это привело к тому, что молодые журналисты оказались предоставлены самим себе.
Н.Ш.: Ну да, они учили, ставили руку, дрючили по-страшному, но и защищали своих корреспондентов. Даже, если те «давали маху» по молодости-по глупости, заведующие отделом всегда были горой за своих ребят. И перед редактором, и в суде, и в стае матерых волков. Не давали в обиду. Пройдя эту школу, и сама немножко побыв в шкуре «дядьки» в «Ленсмене», я была шокирована поведением одного главного редактора популярного тогда издания. Я туда пришла работать после очередного приезда в Алма-Ату. Лет двадцать пять мне было. Написала материал… Проблемный, одним словом. Он вышел. На газету подали в суд, а редактор испугался и срочно свалил в непредвиденный отпуск. Такой у него форс-мажор приключился. Сказал: «Сама разбирайся!»
В.Б.: Подвижников, которые за просто так тянули бы за уши молодых, практически не осталось: раз, два — и обчелся.
И.З.: Да, вот Штурбабина не хочет же тратить свое время и энергию!
Н.Ш.: Ни за какие коврижки! И потом, чему я могу научить дипломированного специалиста, который пишет в заметке: «В Алматы будут ставить оперу «Сибирский цирюльник»? А когда я, с оригиналом в руках, сладким голосом спрашиваю: «А о чем эта опера?», не моргнув глазом, отвечает: «О сибирском цирюльнике! Кино еще такое есть!» Вам смешно? Мы тоже хохотали. Но — потом, потому что по ходу дела надо номер верстать, времени нет. Ни на веселье, ни на переписывание. Этот случай уже стал анекдотом, я его слышала от коллег из других изданий. Но это было на самом деле! Еще примерчик. «Одиннадцать ударов топором — и пенсионерки не стало!» Или. «Сбор мусора и концерт завершили ход крестного». Это из моих любимых. Такое не забывается. Я и собирала такие перлы, причем без особых на то усилий. Просто начинается рабочий день — и пошли «шедевры». В редакции распечатки развешивала, типа стенгазеты. Но некоторые корреспонденты просто не понимали, что же там не так. И почему эта грымза к ним придирается. Если серьезно, то они же патологически амбициозны. Есть здоровые амбиции, да. Умные люди при их наличии не гнушаются слушать более опытных, мотать что-то на ус. Может быть, даже молча, хитренько, не афишируя. Да ради бога, лишь бы на пользу! Но я столкнулась с тем, что молодые журналисты даже помощь принимают в штыки. Считают свой диплом автоматическим пропуском в профессию. Некоторые даже кичатся своей девственной безграмотностью: зачем мне ваши нудные разъяснения, сейчас зайду в Интернет и по-быстрому все узнаю. А ошибки Word красненьким подчеркнет.
В.Б.: И все это привело к тому, что у нас куча безграмотных даже главных редакторов. Невозможно обойти и проблему подготовки в вузах. С качеством выпускников я столкнулся еще при советской власти. Понятно, что на наших журфаках не учат профессии, но, по крайней мере, хотя бы выпускали грамотных и думающих людей. Я понимаю, когда десять ошибок на странице у выпускника университета, но когда 50 или 100, это уже ни в какие ворота! Да, появилась компьютерная программа автокоррекции, с ошибками стало полегче, но проблема не ушла нисколько, потому что там даже думать не учат.
И.З.: Почему так?
В.Б.: Потому что на факультетах журналистики не преподают профессионалы. Их никто не привлекает — ни приличным вознаграждением, ни уважительным отношением. В 1997 году имел опыт преподавания на журфаке КазГУ. Читал я две пары в неделю: одна лекция академическая, а во время второй я таскал группу в редакции, на телеканалы, в типографию — чтобы сами все понюхали и потрогали руками. За семестр мне обещали целых 100 долларов. Так за ними пришлось еще три месяца ходить. Впрочем, не жалею: из той группы вышло немало способных журналистов: Ксюша Каспари, она сейчас на РТР, Галя Рыжкина, Наташа Байгожина, Саша Габченко, Дастан Мукушев, другие. Почти со всеми я потом работал и с удовольствием. Но научились они ремеслу не в аудитории, а, так сказать, на марше, поскольку с первого курса сотрудничали со СМИ. Я давно пришел к выводу: никто не даст тебе готовых сотрудников, надо взращивать самим, совмещая школу молодого журналиста с текущей редакционной работой. Иного выхода просто не остается. Недавно разговаривал с одним из своих учеников, который сейчас возглавляет пресс-службу крупной компании, и спросил его: «Скажи мне откровенно, где молодые талантливые репортеры?» Он мне ответил: «Вадим Николаевич, кто поумнее — не хотят надрываться, они идут в пресс-службы или рекламные отделы и там имеют, во-первых, спокойную жизнь, во-вторых, бюджеты, которые вольны распределять, и они работают с редакциями, где размещают рекламу, — за откаты, вплоть до 50 на 50. И получают очень хорошие деньги. Кто же за идею станет упираться?»
И.З.: Иначе говоря, «романтизьму нету»?
В.Б.: Не боюсь показаться смешным, но до сих пор сохранил в себе этот романтизм. Несмотря на все жупелы и негативную мифологию, сложившуюся вокруг профессии: вторая древнейшая, журналисты работают только по заказу и прочую хрень. Немодный сейчас романтизм, наверное, меня и уберег от того, чтобы цинизм, который теперь очень в моде, не изглодал мой организм. И до сих пор этот наивняк дает мне энергию. Сейчас квинтэссенция жизни — корысть. Но мне очень сильно повезло, что у меня спокойное отношение к деньгам. Я очень хорошо себе представляю, что деньги не съешь, и потому не собираю сокровищ на земле. Есть нормальная квартира, в хрущевке, но достаточно просторная. Я получаю достаточно, чтобы содержать семью и помогать родным, не думать о том, что буду есть завтра, путешествовать по миру. И в то же время зарабатываю не так много, чтобы мои деньги интересовали кого-то еще. Не могу судить молодых за меркантилизм: какое время — такие и люди. Впрочем, я слегка грешу на молодое поколение: сейчас в нашей ежедневке подобралась команда ребят, для которых журналистский драйв — не пустой звук. Это Оксана Акулова, Витя Бурдин, Руслан Бахтигареев, Мадина Аимбетова, Тохнияз Кучуков, Надя Пляскина, Володя Третьяков, Дилярам Аркин, Миша Васильев. Пашут на износ, часто без выходных, и уже не заставляю — все сами. Даже приходится иногда заставлять их отдохнуть. А уж если тему стоящую найдут — глаза горят, как у сумасшедших. Наверное, эти горящие глаза — знак, что не все так плохо. Но, увы, маловато их будет: больше года выпускаем ежедневку половиной штатного расписания. Недавно я пошел на крайний шаг. Отчаявшись найти новичков через знакомых, дал объявление: редакция рассмотрит резюме амбициозных трудолюбивых журналистов. Не написал — талантливых, потому что талант мы расколупаем сами. Все надеюсь: а вдруг появится еще один Тулеген Байтукенов? Шесть лет назад он шел мимо редакции и забрел на всякий случай. Наврал мне, что работал в Талгарской районке. Поначалу мало что из себя представлял. Ну вот… А в конце прошлого года на конкурсе «Выбор года» получил статуэтку «Алтын Адам» как лучший газетный журналист года в Казахстане.
Н.Ш.: И все же никак не могу понять, почему по большей части молодняк — такой инертный. Буквально к стульям задницами приросли. Ведь журналистика как профессия подразумевает и динамичное движение. Ну, хорошо, репортерство далеко не у каждого в крови. Но просто поехать в командировку, мир посмотреть — разве не интересно?! Да еще на халяву. В одной из редакций, где средний возраст пишущего народа составлял не более двадцати пяти лет, девочка (вот она-то, кстати, сейчас в Москве работает), придумала классную тему для командировки на Украину. Мы ее с удовольствием отправили, она съездила, привезла блестящий совершенно репортаж. Его потом даже использовали как учебное пособие в КИМЭПе. Коллектив же взволновался, но не на тему: а почему бы мне что-то подобное не сделать, да озаботился подсчетом ее гонорара (тройного, как за лучший материал недели). И даже пришли ко мне делегаты с ультиматумом: мы тоже хотим получать такие суммы! Но оборотиться на себя никто при этом не додумался. Пришлось поднимать вопрос на планерке: ребята, ну хоть один из вас за год работы пришел и попросился куда-нибудь съездить? Хоть в Кызылорду, хоть на Северный полюс, хоть в Африку? Деньги у конторы есть, если тема — суперская, не вопрос — отправим! Ну, предложите что-нибудь стоящее! Сидят, молчат… И вот эта индифферентность вместе с аморфностью и одновременно желанием получать большие бабки… Нормальное абсолютно, в принципе, желание — насчет денег. Но не за воровство же из Интернета, неумелое к тому же. Все-таки за классный эксклюзив у нас, как и во всем мире, принято платить больше, чем за тупой плагиат… Но, оказывается, легче за компом рабочее время просиживать. В игрушки играть — авось, редактор не увидит. А в итоге — тупик профессиональный. Если человеку в двадцать с чем-то лет уже ничего не интересно — ну, я не знаю… Может, бухгалтер хороший из него получится. Или буфетчица…
И.З.: И все-таки не хочется с головой погружаться в тональность назиданий и брюзжания а ля отцы и дети: а вот мы, а вот они… Какое-то решение проблемы должно быть.
В.Б.: Замечательная же профессия — возможность удовлетворять любопытство за чужой счет. Но у очень многих получается — деньги выше любопытства. В конечном счете, деньги — выше интереса к жизни.
Н.Ш.: Да нет, бог с тобой, Иван, какое брюзжание! Мы же говорим обобщенно и в достаточной степени условно. Понимая прекрасно — уж мы-то видели-перевидели молодых корреспондентов — все они разные. Я, например, тоже в этом возрасте не испытывала особой тяги к дальним странствиям. Было гораздо интереснее познавать силу слова, пробовать его на вкус. Пытаться заставить читателя почувствовать то, что чувствуешь ты. Но сейчас же и этого нет. Корреспондент сидит, молотит по клавиатуре и даже на миг не остановится. Не посмотрит в потолок, подбирая слово, не задумается, разминая пальцы… Скорость намолота не меняется. Нет даже попытки оттенок эмоции какой-то передать. Когда заходишь в отдел аналитиков (аналитиков!!!), и видишь, с какими лицами они творят то, что должны сдать в номер, такая тоска накатывает… Потому что уже знаешь…
В.Б.: Наталья, ты, оказывается, еще более неисправимый романтик, чем я. До сих пор изящного стиля взыскуешь. Для меня предел мечтаний — чтобы в материале грамотно написанные слова стояли в правильном порядке. Иначе говоря, чтобы была внутренняя логика изложения. Если она есть — мне больше уж ничего и не надо. Казалось бы — просто, но даже это сегодня — редкость. А эмоции… Журналистика все-таки изменилась, и эмоции журналиста — сейчас вещь не первостепенная, особенно в репортерской газете. Советская газета, как ты помнишь, была для читателя всем — и исповедником, и библиотекой, и последней инстанцией. Чем угодно, кроме источника информации. Теперь все наоборот, теперь главное — информация, новость, эксклюзив. Хотя мы, конечно, понимаем, что лучшее из советской журналистики надо сохранить — эмпатию, или сострадание, и расчет на газету как на последнюю инстанцию. Хотя это палка о двух концах. Прошло шестнадцать лет независимости, но читатель изменился мало. Во всяком случае, тот, что обращается в редакцию. До сих пор ведь бывают звонки: сосед не выносит мусор — примите меры. Ржете? А я не шучу. Знаете анекдот: «Пожарный рассказывает: замечательная у меня профессия — и зарплата хорошая, и питание бесплатное, и спецодежду выдают, и телевизор в красном уголке; но как пожар — хоть увольняйся». Так и у нас. Всем хороша профессия. Если б еще читателей не было… Шутка. А если серьезно, социальный инфантилизм в людях не просто остался, а окреп. Порой спросишь тех, кто звонит в редакции с просьбой о помощи: а вы обращались в суд или к адвокату? Нет, говорят, вы нам помогите, все за нас сделайте да еще и фамилий наших не называйте. Я, конечно, говорю стремные вещи. Одна надежда на то, что одолевающие нас звонками не ходят в Интернет. С другой стороны, если звонят — значит, слава Богу, еще твою газету читают. И тут среди моря звонков главное — не пропустить действительно вопль о помощи, когда у людей — реально край, и им больше обратиться некуда. Недавно нашей редакции удалось помочь двум детям — шестимесячному Радмиру и 14-летней Толкын, которым требовались срочные операции за рубежом, стоившие, соответственно, 70 и 35 тысяч долларов. Вопрос стоял о жизни и смерти: если за 2-3 недели не соберем, то… Но все обошлось: читатели помогли, операции были проведены. После таких случаев понимаешь, что они, собственно, и оправдывают твое существование. Хотя, сами понимаете, функция армии спасения к журналистике как передаче информации имеет весьма приблизительное отношение.
И.З.: А корпоративная солидарность среди журналистов существует? Как с этим делом сейчас, по-вашему?
В.Б.: Вообще-то при коммунистах мне наше журналистское сословие больше нравилось. И не только потому, что сам моложе был. Сидели мы все в одном здании — Издательстве ЦК на Горького. Писали одинаковую «пропагандонскую» фигню. Получали примерно равные зарплаты. Пили один и тот же «Талас». И очень все дружили. Потому что делить нам, по сути, было нечего. Кроме, пожалуй, красивых женщин. Мы тогда не знали слова «корпоративность». Но она была. А когда узнали — куда-то подевалась. Мысль изреченная есть ложь.
Пришли иные времена. Газет стало больше, чем хороших журналистов. Мы разъехались по разным офисам, а в медийный бизнес пришли большие деньги. Владельцы с помощью СМИ начали выяснять отношения между собой. А журналисты противостоящих информационных лагерей — друг с другом. На страницах газет и с телеэкранов. Да не по-детски. Не за страх, а за совесть. Часто с такой неподдельной ненавистью, какую не сыграешь. У меня это никогда в голове не укладывалось. Неужели никто не понимает, как это со стороны выглядит? Как собачьи бои. С участием псов демократии. Почему так? Оттого, что пить меньше стали и с самооценкой возникли проблемы? Так уж лучше б пили. Публично «опустить» коллегу сегодня стало как с добрым утром и едва ли не доблестью.
Н.Ш.: Плохо то, что цеховые разборки происходят на уровне «сам дурак» и выносятся на всеобщее обозрение на сайтах, на полосах. Журналисты анонимно поливают друг друга площадной бранью, как говорится, «переходя на личности» — кто сколько пьет, кто с кем спит и так далее. Это говорит только об одном: полном отсутствии внутренней культуры, интеллигентности. Нельзя думать: сейчас я оставлю в комментах гадость, да погадостнее, а потом начну заметку писать, чтобы редактор отстал. Или: сейчас выплесну в инете желчь, и самому полегчает. Это — самообман. Не получится так. И здесь снова незаметно вплетается тема тех самых эмоций, о которых я все время талдычу. Не может невежественный внутренне, озлобленный, комплексующий человек быть журналистом. Как не может журналист быть хорошим или плохим. Или он — журналист, или нет. Но вообще-то уровень информационного мочилова у нас ужасен. Это не войны, а именно примитивное мочилово. Или вот еще говорят: «Профессионал — прекрасный, но как человек — дерьмо». Да не бывает так! Не может г… быть профессиональным журналистом, в полном смысле этого слова! И в этом меня никто не разубедит.
В.Б.: Меня коллеги называли и агентом и ЦРУи МОССАДа, и человеком с раздвоенным сознанием, и публицистом Канарейко. Я навсегда запретил себе хоть как-то реагировать на подобные вещи. Тем более публично. А встретишь автора таких эпитетов — лезет с распростертыми. Как будто так и надо. И то, что он написал, как бы не считается. «Ну, ты же понимаешь, старик…» Ничего я не хочу понимать. Над тобой никто с пистолетом не стоит и надбавку тебе не платят, чтобы ты профессию позорил. Профессия — в том, чтобы людям новости сообщать, а не сводить счеты собственников под видом личных счетов.
Все мы работаем в контексте своих СМИ, и оценка журналистом событий зависит — уж не будем притворяться — от политической линии издания или телеканала. Не нравится линия? Иди и открывай свою газету. А клеймить коллегу лишь за его (или его издания) политическую позицию, при этом, обрывая собственный поводок — это просто неумение видеть себя со стороны. То есть дефицит ума.
Хотя не все так мрачно с журналистской корпоративностью. Надежду, что мы не совсем еще пропащие, нам оставляют, как обычно, женщины — Розлана Таукина с ее фондом «Журналисты в беде» и Тамара Калеева с фондом защиты свободы слова «Адил соз». Скольким нашим они помогли, скольких защищали и спасали — не счесть. Так что, похоже, осталось еще то, что нас объединяет.
И.З.: По мнению многих, идея о том, что СМИ есть зеркало жизни, давно должна отправиться на свалку. Да, в самом начале своего появления пресса считала, что новость — это что-то внешнее, приходящее снаружи, извне, само собой — потому что случилась во внешнем мире на самом деле. Но быстро выяснилось, что новости создают. И тут же появилось огромное количество новостей, которые — не пересказ событий, а прямая их причина. Какая-нибудь Ксюша Собчак сама по себе — вовсе не новость. Новостью ее сделали СМИ. И, как мне кажется, на этом зависимо-глянцевом фоне именно ежедневная газета выглядит, по крайней мере, правдивее. Да и как источник информации, безусловно, пользительнее еженедельника, особенно, если люди делают этот еженедельник лениво…
В.Б.: Да, выпил утреннюю газету как яйцо, утолил информационный голод, а скорлупу выбросил в урну… На самом деле мы, конечно же, делаем газету не для себя, не для владельца, а — для читателя (будь он неладен, никогда не знаешь, чем ему угодить). И здесь уместно процитировать Дмитрия Быкова, его замечательный роман «Орфография», который как раз лежит у меня на столе…
И.З.: И то, что ж мы без рояля-то в кустах!
В.Б.: Итак. «Газета живет день, иногда полдня, но словно в компенсацию память о ней живет долго. И дух редакционного братства, сплоченного эфемерностью результатов, как бы добавочным соседством смерти, помнится и тогда, когда от разгромленной газеты не остается ничего кроме мертвой желтой подшивки». Вот эта эфемерность меня очень забавляет, и я считаю ее вообще смыслом работы. Раньше, где-то в середине девяностых, думал так: нужно как можно больше захватить территории свободы, как можно громче вякнуть, чтобы какие-то запретные раньше вещи стали привычными. Чтобы потом, когда дадут в лоб, отлететь, но не на те же позиции, а где-то поближе, и чтобы вот этот метр и оказался той самой территорией свободы. Сейчас, когда по сравнению с серединой 1990-х территория свободы слова сжалась, как шагреневая кожа, у меня немного более зрелая позиция по этому поводу. Большую ценность, чем результат, имеют усилия. Самое ценное — это твои собственные усилия. В конце концов, перед Богом ты будешь отвечать только за самого себя. Как у Шварца: да, всех учили подлости, но почему ты, скотина, стал первым учеником? И что ты лично попытался сделать, чтобы времена не были такими подлыми? Есть грустная поговорка: жизнь не удалась, но попытку засчитали.
Н.Ш.: Но есть и такое понятие, как добрая профессиональная зависть. Я, например, испытала ее, когда Вадим Борейко подарил мне свою книгу «Девять». Там, чтоб ты знал, Иван, собраны классные интервью с потрясающими людьми — Губерман, Сева Новгородцев, Златковский, Шендерович, Вишневский, Иртеньев, Акунин, Сорокин…
И.З.: Да я знаю, знаю… Нам известно обо всех ваших заслугах…И сколько Вадим по миру поездил, и какие фотографии делает, не фотографии, а произведения искусства, что он лауреат президентской премии и «Алтын Адам» в журналистике. И что Наталья роман пишет, а Валерий Любич в интервью журналу «Масс-медиа» назвал ее лучшим журналистом в юбке нашей современности. И какие вы великолепные редакторы и стилисты, и знатоки русского языка…
Н.Ш.: На самом деле — это не заслуги. Это наша жизнь. Испытав однажды искушение журналистикой, мы так и не смогли избавиться от него. Да и не особенно стремились.