"Караван" вспоминает интервью с легендарным артистом балета, которое он дал нашему изданию в 2018 году.
Голая спина славы
В последние годы народный артист выходил на сцену только для того, чтобы поговорить со зрителем. Но при этом глаза у него горят, он по-мальчишески непосредствен, остроумен и даже хулиганист.
– Я не играю в дипломатию, потому что у меня скоротечная профессия. Представляете, я жил бы разнузданно: а я так хочу, потому что заслужил. Мне мама говорила: “Не зазнавайся. Получилось – молодец. Не получилось – так тебе и надо!”.
Надо воспринимать жизнь такой, какая она есть. Можешь украсить ее – украшай. У меня, например, в душе весна каждый день, потому что я ее отдаю детям – артиcтам своего балета. Зато и отдача какая: у нас нет проблем с любовью зрителя, мы ему нравимся, он нас ждет и принимает. Билеты по пять тысяч тенге – и полный зал, хотя скупые алматинцы экономят даже на дешевых пельменях. Я не устаю повторять артистам: нет плохой сцены, нет провинции, искусство или есть, или его нет. В противном случае стоит ли себя мучить?
Мы, артисты балета, обслуживающий персонал (но не надо нас путать с официантами), потому что наша задача – угодить.
Я горжусь, что еще не поглупел и не постарел душой в свои 80. Более того – у меня есть своя программа жизни, хочу прожить подольше, лет этак 110–115. Иначе, я так думаю, без меня станет скучно на этой земле.
Я педагог по призванию, а вот мой однокашник по Ленинградскому балетному училищу Рудик Нуреев (я звал его Нурей) был артистом, завоевавшим весь мир.
Думаю, мы достигли одинаковых результатов, потому что у меня показательный коллектив, который объездил весь мир, знакомя его с уникальным казахским классическим репертуаром.
Моя “слава” давно меня обогнала, и теперь я вижу ее голую спину. Что такое вообще слава? Это не добротное одеяло, это единовременный успех. Вчера у нас на ура прошел спектакль – цветы, признание, овации, а наутро все сначала…
Я раз в год выхожу на сцену. Раньше, после основательной подготовки, тряхнуть стариной и станцевать партию. А последние годы – чтобы просто поговорить со зрителем. Среди них есть еще такие, которые помнят меня молодым и красивым. Они мне обычно говорят: “А помните, как вы в 196…”. “Конечно, нет, – отвечаю. – Я уже и не помню, как меня зовут, а вы меня спрашиваете о прошлом веке” – “Нет, а вы помните…?”. Ну не помню я, не помню…
Ну как объяснить им, что если жить вчерашним днем и долго оборачиваться назад, то обязательно споткнешься и лицом упадешь в бытовуху.
Я смотрю прямо, направо и налево раньше реагировал – там не так посмотрели, здесь не так сказали, а потом внутренний голос сказал мне: иди вперед, потому что ты чего-то стоишь и что-то умеешь. А что? Скромность украшает только могилы. Умирать не хочу, иначе мир перевернется и некому будет воевать за Красоту.
Аюханов и Нуреев
– Кстати, о Нурееве. Вы с ним два года жили в одной комнате общежития. Каким он был?
– Мокрый от пота, вихрастый, вечно голодный, вечно уставший… Мы с ним обошли все ленинградские театры, музеи и выставки – он хватался за всё, что может пригодиться его ремеслу. Помню, я попытался тайком от него заняться английским языком – не вышло.
Однажды он заявился в театральную библиотеку, увидел передо мной журналы на английском и сразу с вопросом: а что ты здесь делаешь?
Я пытался отговориться: дескать, читаю про великую балерину ХХ века Марго Фонтейн. Когда пришел в следующий раз в библиотеку, Нуреев сидел уже там.
Махмуд Эсамбаев сказал как-то про Нуреева в одном из своих интервью, что у него лицо палача.
Нет, я думаю, что оно у него было неистовым. Если Рудольф и был палачом, то только для самого себя, потому что никакой другой критики, кроме собственной, он не признавал. Он и на Запад-то убежал вовсе не из-за идеологических соображений, а, я думаю, из-за того, что танцевать всю жизнь в 4–5 спектаклях – в “Лебедином”, “Дон Кихоте”, “Спящей красавице” и “Баядерке” (таков был его репертуар в Мариинском театре) – это же озвереть можно!
А на Западе практически все хореографы сложили к его ногам свои постановки – и оригинальные, и вторичные. То есть там он получил то, чего жаждала его ненасытная балетная душа.
Последние десять лет своей жизни он был директором Гранд-опера. До него на этой сцене все балеты были только одноактными. И не потому, что большие спектакли очень дороги, просто там не было такого мастера, как Нуреев. Он научил балетную труппу Гранд-опера мыслить в динамике – первый акт, второй, третий… И благодаря этому поднял ее до самых высоких вершин. В годы его директорства труппа этого театра была лучшей в мире.
Зато сцена Мариинского театра с его уходом опустела. Да, там были хорошие танцовщики. Они танцевали и лучше, и грамотнее, и техничнее его. Годунов был, к примеру, на два порядка лучше танцовщик, чем Нуреев, да и сложен, как Аполлон, тогда как у Нуреева, как у большинства восточных людей, были короткие ноги.
Но если другие хорошо танцевали, то Нуреев согревал и заражал зрителя. То, что делал на сцене он, было завораживающим, поэтому все балерины мечтали танцевать с ним.
Президент Британского королевского балета Марго Фонтейн собиралась уже покидать сцену, когда встретилась с только что сбежавшим из Союза Нуреевым. Она пригласила его на свое завершающее выступление… и благодаря его таланту задержалась на сцене еще на 18 лет. В благодарность за это Фонтейн, в руках у которой были деньги, власть и репертуар, вывела его в большой балетный свет.
Часто приходится слышать, что он был ревнив к чужому успеху. Это все домыслы завистников, потому что тягаться с ним было невозможно. Да, лучше его танцевали, но никто лучше его не исполнял.
У Нуреева не было времени ни завидовать, ни враждовать. Он умел распознавать зависть и сразу в таких случаях обрубал все нити.
Вставлять ему палки в колеса было бесполезно, потому что он был настолько уверенным в своей миссии, что его не столкнул бы и бронепоезд. Человек жил с восторгом, поэтому и сгорел так быстро. Для себя ему было жить некогда. Хотя сейчас идут всякого рода сплетни о его личной жизни.
Последний раз мы встречались с ним в 1959 году в Москве. Я приехал поступать в ГИТИС на балетмейстерское отделение, а он уезжал на гастроли в Вену. В последующие годы я думал, что жизнь долгая и мы еще встретимся. А он умер…
Танцующий Ленин
– Вы столько внимания, сил и времени отдаете артистам своего театра, а на собственных детей и внуков остается время?
– Я самый любящий отец и дедушка на свете, но не “саксаул”. Не удивляйтесь, это история: Никита Сергеевич Хрущев, будучи в Южно-Казахстанской области, изрек: “Дорогие саксаулы…” (вместо аксакалы).
Мои дети говорят, что я им подарил золотое детство. Они состоялись благодаря той программе, которую с младенчества заложили в меня мама и старшая сестра. Сын у меня дважды юрист – и гражданский, и военный.
Когда он родился, я бросил пить и курить, хотя при нашей профессии это очень трудно сделать – или ты водку положишь на лопатки, или она тебя. У артистов ведь как – ты угостил после удачного спектакля, тебя угостили…
Кажется, Вольтер сказал: если мужчина и женщина не способны воспитать детей, то лучше их не заводить. Я знаю семьи, где дети растут без ласки и любви, они какие-то бесхозные. Мне такие семьи жалко, потому что я знаю, что это такое, – сам безотцовщина. Но таким, как я, было легче, нам не задавали вопроса: “Где твой отец?”. В тот момент каждый второй рос без отца: он или погиб на фронте, или был репрессирован…
Я помню женщин, которые в 30 лет выглядели старухами. Мы, их дети, должны были хорошо учиться, чтобы не огорчать наших и без того несчастных матерей.
Наша мама, одна поднявшая троих детей, когда-то всё положила к ногам отца ради его карьеры – он был вторым секретарем Восточно-Казахстанского крайкома партии. Но когда за два месяца до моего рождения его арестовали как врага народа, она одновременно стала и нашей рабыней, и надсмотрщиком. Мама так внедрила в нас веру в светлое будущее, что я до сих пор верю в зарю коммунизма.
Даже создал балет “Серп и молот”, где танцует Ленин. Это не юмор, а искреннее желание напомнить, что историю мы должны беречь.
Спектакль имел такой успех, в зрительном зале в финале братались нуротановцы и коммунисты. Я очень сожалел, что не пригласил Зюганова и Косарева.
… Никто – ни дочь, ни сын, ни их дети – не пошли по моим стопам. А я и рад, что так получилось. Балет – это короткая профессия, но пенсия при этом на общих основаниях, хотя в 40 лет женщина на пальцах стоять не может, а мужчина – поднять партнершу (у него будет выпадение внутренних органов). После того как мы отдали свою молодость искусству, нам говорят – меняйте профессию. На кого? На проститутку? Лифтера? Или продавщицу?
Чиновники ведь на спектакли не ходят, если сам Хозяин не даст им команду. Они не понимают, что искусство надо носить на руках, иначе можно запросто перестать быть человеком.
– Бытует мнение, что высокое искусство, и балет в первую очередь, изжили себя.
– Посредственный балет, который отвращает людей от искусства на всю жизнь, умрет, туда ему и дорога, а настоящий – никогда! Вот так!
АЛМАТЫ