Через несколько минут кромешная тьма перед глазами стала таять, замелькали серенькие полоски, зазвенело в ушах. И тотчас из носа горячей рекой хлынула кровь.
Следующая картинка: я сижу на кухне перед раскрытым холодильником, а могучий Вилли рушит кулаком морозилку, выцарапывает оттуда куски льда и кладет мне на запрокинутое лицо. А я ору из-под струек талой воды и своей крови: «Да есть здесь мужики или нет!?» Прошло десять лет, но я отчетливо помню все детали. Потому что это был первый — и, как я надеялась, последний — раз, когда меня ударил мужчина.
За него еще на первом курсе зачем-то вышла замуж моя лучшая подруга. Москвич, вроде бы интеллигент, эдакое длинношеее в очечках. Мама-профессор к тому времени умерла, оставив молодым роскошную квартиру. В коридоре оной я и увидела, как он мутузит кулаками беременную на шестом месяце жену. Меня поразило то, как привычно и безмолвно она защищалась руками, стараясь особенно прикрыть живот. Потом, уже позже, выяснилось, что это действительно происходило систематически. Но тогда я, не раздумывая ни секунды, бросилась на защиту — и получила в глаз… Шла обычная студенческая вечеринка, мы все были немного пьяны, но тут хмель как рукой сняло.
Вилли учился в медицинском, поэтому, наверное, и знал, что делать. И пока он это делал, приканчивая холодильник, остальная компания — а это были исключительно друзья хозяина дома, парни с юридического факультета — свалила, не прощаясь. Растворились в пространстве, словно их здесь и не было. Мне пришлось остаться до утра, и эту ночь я не забуду никогда.
Человек этот перестал существовать для меня, и мы с подругой долгое время вообще не разговаривали о нем. Что было толку возмущаться и читать мораль на тему «как ты можешь с ним жить», если она его любила и, стало быть, прощала. Отлично, во всех красках и запахах помню холодный осенний вечер, когда она позвонила и попросила пойти с ней погулять.
Мы встретились на мосту, она пришла в темных очках, в них же сидела в маленьком кафе и приподняла только на секунду, чтобы я увидела страшный черный синяк. А ведь уже родился сынок — маленький, жалкий какой-то, с многочисленными врожденными болячками…
Через год они развелись. Когда университет был закончен, ей стали приходить переводы на мизерные суммы. Кроме этих алиментов, никаких вестей. Он ни разу не захотел увидеть сына, чему мы, собственно говоря, не огорчались. Конечно, со временем острота того безумного вечера ушла, мы стали говорить о ее «бывшем» и даже представлять, как он сейчас живет, есть ли у него кто-то. И как-то в разговоре подруга моя вспомнила мысль Толстого: мы любим людей за то добро, которое им сделали и ненавидим за то зло, которое им причинили. И это показалось очень мудрым, потому что он никогда даже не пытался извиниться передо мной, объяснить свои действия банальным «что-то на меня нашло». Как будто ничего не было, и меня тоже не было. Наверное, так удобнее.
Шло время. Сын вырос тихим компьютерным юношей в очках (впрочем, как доказывает папашин пример, внешность весьма и весьма обманчива). Гигант Вилли (я даже не знаю его настоящего имени, потому что все звали его только так) умер от передоза. Он был порядочным человеком и хорошим врачом.
Я уехала из Москвы, моталась по разным городам, и мы с подругой долго не виделись. Но я часто вспоминаю нашу глупую юность и думаю, что тот опыт замужества заставил нас несколько по-другому взглянуть на жизнь вообще и на мужчин в частности, здорово поубавив романтики.
Эта история идет вразрез с общепринятым мнением: жен де бьют только пролетарии с низким интеллектом и запойные пьяницы. Скажете, тот московский студент — исключение? Хорошо.
А алматинский журналист, колотивший свою благоверную головой об унитаз? Программист, запиравший подругу жизни в темном подвале на три дня для усмирения характера? Полицейские любого города страны могут привести изрядное количество подобных примеров. И еще вопрос, какой социальный статус окажется на первом месте в рейтинге мордобоя. Мне кажется, дело вовсе не в нем, не в статусе. Так уж исторически сложилось, что когда жену мордует слесарь-сантехник, об этом привычно узнает вся округа, поскольку та не отказывает себе в децибелах визга и этажах мата. Когда же рука поднимается в семье «приличной», жена предпочитает терпеть молча, ни в каком случае не вынося сор из избы.
Одна моя коллега (ныне проживающая в дальнем зарубежье) отличалась повышенной склонностью к травматизму. Казалось, она просто притягивает к себе колюще-режуще-падающие предметы. То вешалку на себя, бывало, свалит, то глазом на ручку двери напорется. А уж когда она пришла на работу с разорванными мочками ушей и синяками на шее и рассказала, как на нее у подъезда средь бела дня напали бандиты и сняли сережки, мы окончательно записали бедняжку в невезучие, в разряд тех, кто на ровном месте непременно споткнется.
И лишь через несколько лет, когда она разводилась, рассказала, что все это было делом рук мужа. В буквальном смысле. Сказать, что я испытала шок – значит, ничего не сказать. Ведь мы общались с этим мастером спорта – всегда такой улыбчивый, такой джентльмен. Вежливый, остроумный…
После того, что я видела в жизни моих подруг, мне казалось, что уж я-то – никогда! Никогда ничего подобного не позволю. Как бы я ни любила человека, если он поднимет на меня руку, я тут же уйду, и больше мы никогда не увидимся!
И вот я сижу в моей бывшей комнате в доме моих родителей и смотрю на мир опухшими глазами. Меня даже не тянет взглянуть в зеркало – надежды, что я увижу там что-нибудь внушающее надежду, нет никакой. Над верхней губой наложен шов, на правой скуле расцветает синяк. Мой муж приревновал меня, причем настолько, что решил всю душу из меня вытрясти с целью добиться «правды»: спала я с его лучшим другом или нет.
Моя мудрая мама, моя всепонимающая голубушка выслушивает мои гневные тирады. Потом я реву, потом мы сидим, обнявшись, и она говорит мне: «Уже поздно, давай-ка я отвезу тебя на такси». «Куда? – не понимаю в первую минуту я, — в больницу больше не надо». «Как – куда? Домой! Ведь он волнуется… Вы еще такие молодые. Думаешь, у нас с отцом не было? Если любишь – простишь. Иди пока, умойся!»
Я машинально, на ватных ногах иду в ванную и сажусь там на пол. У них с отцом… Боже мой… Что же это такое… И в тот же миг отчетливо понимаю, что мне по сути некуда теперь идти. Наверное, я не умею прощать.