День памяти и скорби

Это был рубеж, на котором миллионы наших отцов и дедов встали насмерть за великую огромную и единую тогда страну. Труднейшие испытания, кровь и слезы, передел мира — все началось тогда, тихим июньским утром.
Сколько себя помню, 22 июня всегда был для нашей семьи особенным памятным днем. Неудивительно — Великая Отечественная не обошла нашу семью стороной. На ней погиб мой дед, в честь которого я, его внук, и был назван. Война чуть не погубила и моего отца, который шестилетним мальчиком остался сиротой и пережил тяжелейшие годы оккупации, на маленьком хуторке под Харьковом. Трудные испытания пришлось перенести и семье моей мамы, в которой голод и лишения военных лет унесли несколько ее братьев и сестер…
Еще лет двадцать после войны 22 июня всегда отмечали во всех семьях Советского Союза. Накрывали стол, поднимали чарочку, поминая погибших на войне. Но время идет, и для новых поколений эта война все дальше уходит в прошлое. Постепенно традиция поминать День скорби уходит в прошлое. Прошедшие шестьдесят пять лет — огромный срок, сменилось уже три поколения и последними оставшимися в живых сегодня свидетелями тех событий стали те, кому тогда было лет пятнадцать — семнадцать. С одним из таких людей мне довелось быть знакомым и даже дружить.
Алексей Колганов, ветеран Великой Отечественной, рядовой боец стрелкового полка, был нашим соседом. В прошлом году ему исполнилось восемьдесят три года. Хотя он воевал только чуть больше года, но был неоднократно ранен. Помню, как сейчас: высокий, худой, в теплом свитере, он сидит на своей дачке, около железной печки, помешивая кочергой догорающие угли, неспешно рассказывает мне о своей жизни и судьбе…
— Я ведь из дальней маленькой деревни, затерянной в глухом таежном уголке, в пятистах километрах от Абакана. Деревня у нас была кержацкая, староверская. Жили сурово, строго — в каждом доме иконы, работать на поля выходили всей семьей, а семьи большие. У нас, например, в семье было три брата и две сестры. Я был самый младший. При советской власти нас не особо обижали — кому нужен был наш «медвежий угол», в который и добраться — то было можно только тропами на телеге, или по реке? Даже колхоз у нас существовал как бы формально, все шло своим чередом: летом крестьянствовали, зимой — охотились на лосей, белок, медведей. Я, между прочим, первого своего медведя «завалил», когда мне только тринадцать лет было!
Но война и нашу глухомань не обошла. А знаешь, как мы узнали о войне? По голубиной почте! Радио у нас в поселке не было, но жили у нас в семье два брата, которые увлекались голубями, причем — почтовыми. Один из них тогда работал в райцентре, километров за сто от нас, вверх по реке. Вот они с братом так и переписывались, пересылали друг другу записочки через своих «почтарей». Вот в одной из таких записок, как сейчас помню, 23 июня, и пришла весть: «Война!».
Ушли на фронт отец и старший брат. Отцу тяжелей всего досталось, он в сорок первом, самом тяжелом году, защищал Москву. Тогда мы получили от него и последнее письмо. Больше — ничего, только письмо от военного комиссара: «Пропал без вести…»
А брату повезло: хоть раненый, но он вернулся домой в сорок четвертом. Мне тоже хотелось повоевать, но не брали — шестнадцать лет. Тогда я сбежал из дома, в военкомате приписал себе лишние два года и мне все — же удалось попасть на фронт, как раз на завершающий этап — взятие Берлина.
— Ты не представляешь, какой шок испытываешь, когда после нашей таежной тишины, где только ветер, сосны качаются, кукушка кукует — попадаешь в пекло боя, где грохот разрывает уши и кажется, что сама земля под ногами рушится! — рассказывал Алексей Никитович. — Я ведь еще совсем пацан был, несмышленыш, образования всего — четыре класса. Но парень сильный, крепкий. В первом же бою неподалеку от меня разорвался снаряд, меня отбросило на несколько метров и засыпало землей. Очнулся — темно, руками и ногами двигать не могу, землей придавило. Только слышу — где-то голоса бубнят и шорох какой-то идет. Это меня наши ребята откапывают. Оказалось, я почти час заживо погребенный лежал. Но — ни одного ранения, только легкая контузия! Наши солдаты потом шутили: «Тебя, Лешка, земля не принимает, так что жив будешь!»
— На войне люди взрослеют быстро, — говорил Алексей Колганов. — «Школа» там жестокая: если не поймешь ее уроков — погибнешь. Многим молодым солдатам война сломала характер и всю жизнь. Скоро, очень скоро я стал понимать, что война — это не какое-то приключение. А тяжелая, грязная, ужасная работа.
Алексей попал в разведывательный взвод и там насмотрелся всякого. Сегодня сам удивляется, как ему удалось выжить в таких переделках.
— Наверное, молодость, бесшабашность и везение спасали. Однажды пошли в разведку вдвоем с моим напарником Шамилем Сайфутдиновым, хороший был парень из Карагандинской области, — рассказывал ветеран. — Дело под утро, туман, ползем с ним через заграждения, вдруг видим: в окопе спят человек десять- двенадцать солдат — немцев, их винтовки штыками кверху торчат, часовой тоже прикорнул. Тут мы неожиданно как заорем: «Хенде хох!» Почти все с перепугу лапки вверх подняли. Но один, самый младший, «гитлерюгенд» — вот гаденыш! — успел выдернуть чеку, и граната взорвалась… А там же, в окопе, замкнутое пространство, так что семь немцев сразу погибли. Нас, к счастью, не задело. Остальных мы привели в плен. За это нас с Шамилем наградили орденами Боевого Красного Знамени.
Из наград этот орден у Алексея Никитовича был один, остальные — медали. Но медаль «За взятие Берлина» Колганов ценил пуще всех регалий.
— Потому что уже за полгода войны она мне опротивела — хуже горькой редьки, — объяснял он. — Трупы, кровь, грязь, вши, сон урывками, бесконечная солдатская перловка с тушенкой. Вот расскажу тебе, как я впервые в Берлине апельсинов попробовал. Раньше я об этом фрукте слыхал, даже читал, а вот пробовать не приходилось. Откуда у нас в Сибири апельсины? А тут в предместье Берлина, в Карлхорсте, мы разведку проводили. С той стороны улицы — немцы, лупят по всякому, кто высунется. Вдруг — из соседней улочки вылетает грузовик и мчится по дороге к немцам, видно прорваться хочет. Вот тут наши соседи — артиллеристы удружили, не сплоховали: из своей «сорокопятки» влепляют ему снаряд, точнехонько в кузов. Взрыв — оказывается, он там боеприпасы фрицам хотел привезти. Но тут вдруг по брусчатке: что за черт! — раскатились какие-то ярко-желтые шары. У взводного глаза на лоб: «Мать моя женщина, братцы, да это ж апельсины!» Откуда они взялись в этой машине в голодающей Германии — до сих пор для нас загадка. И тут мы с моим корешем, тоже молодым, Сашей Колесником, бросились их подбирать. Взводный кричит, матерится: «Назад!». Немцы, очухавшись, открыли огонь, а мы с Сашкой апельсины в ранцы набиваем, поперек улицы — перебежками. Но тогда страха почему-то не было, а был азарт. Идиоты молодые, конечно…Потом три наряда вне очереди отрабатывали. Но апельсинов весь взвод тогда попробовал. Оказалась — вкусная штука!
— Когда в Берлине я услышал объявление о Победе — зашел в один разбитый дом, сел и впервые жизни заплакал, — признается Алексей Никитович. — За этот проклятый Берлин, за этот год я двенадцать друзей потерял навсегда! А сколько наших солдат тогда погибло — просто страшно представить. А мне повезло.
За годы после войны Алексей Колганов прошел большой жизненный путь. Закончил школу, институт, тридцать лет работал в геологических партиях на Крайнем Севере, в Сибири, на Дальнем Востоке, в Казахстане. У него была семья, жена, двое дочерей. Вышел на пенсию и жил в Алма-Ате. Он мечтал, что встретит этот 65-й юбилей Победы. Не довелось. В ноябре прошлого года Алексей Никитович Колганов умер. Один из миллионов, один из последних солдат той войны.
Будем же помнить о них…