С полтинником – через океан
Уехав из Казахстана в начале 80-х в Москву, он сохранил к стране, где вырос, самые нежные чувства.
– Я встречаю казахстанцев по всему миру и очень рад этим встречам, – говорит Павел. – Казахстан, где прошла моя юность, кажется мне самой гармонично развивающейся из всех республик бывшего СССР. Мама у меня живет в Казахстане и умудряется помогать со своей пенсии родственникам. Я лично встречал многих людей, кому правительство оплатило обучение с условием обязательной отработки в республике, об этом только мечтать здесь возможно. А сколько построено! Кто видел в Москве гастарбайтеров из Казахстана? Хотя из любой другой республики – пруд пруди.
Нью-Йорк своими многонациональностью и толерантностью напоминает мою родную Караганду. Она как была, так и осталась для меня школой жизни. Конечно, в Америке квартал на квартал не ходят, но те уроки, которые получил там, спасли мне жизнь в Чечне и Америке. Когда (особенно в Чечне, где делал книгу портретов о россиянах) проверяли меня на вшивость, я легко сдал экзамен, потому что такие проверки проходил еще в детстве. Я знал, как общаться с людьми разных традиций, верований и устоев.
– Если в Казахстане всё было так гармонично, то почему же уехали?
– Так я ведь уехал, чтобы поступить в единственный в Союзе вуз, где учили на фотографов, – Московский институт культуры. Теперь и в Караганде свои звезды есть, и в Алматы тоже, а раньше – только Роза Рымбаева и пара коллективов. Может быть, сейчас я никуда бы не поехал, а тогда жить в имперской провинции, где жизнь словно остановилась, мне не нравилось. Человек рождается без своего согласия и желания на это. Потом его отдают в школу. Там он оказывается с людьми, которых не сам выбирал, так уж получилось. На тебя наклеиваются ярлыки и бирки, часто – с ценниками. Сдирая их, я превращался из карагандинца в москвича, из москвича – в ньюйоркца. С годами появилась возможность выбирать круг общения.
В Москве я работал фотографом в одном из самых известных театров в мире – Школе драматического искусства, основанной Анатолием Васильевым. Но пришли 90-е – и так получилось, что стал работать с политиками, театры, как и вся страна, почти загибались. Однако скоро понял, что мне с ними не по пути. Вот тогда я и решил кардинально сменить правительство. Но не идти на баррикады и участвовать в революции, а просто уехать в другую страну.
Плюс тогда случился дефолт. Помню, в каком-то отделении Сбербанка на Арбате получил гонорар: половину – рублями, половину – долларами.
Зашел в магазин и в условиях нарастающей инфляции за небольшие деньги оделся от Пако Рабана – начиная от носков-шнурков и заканчивая пиджаками-плащами.
Продавцы очень помогали потратить деньги их хозяина. Это была прекрасная иллюстрация того, как нельзя относиться к своим работникам. Те, которых владельцы ценили, сразу после объявления о дефолте закрывали магазины. Те же, над кем хозяева издевались и недоплачивали, широко открывали двери и продавали всё за бесценок.
Вышел из магазина на улицу и вижу – гадалка прячется от дождя под козырьком. Подумал: если сам не знаю, что делать, может, она скажет, как перестать быть таким несчастливым. Гадалка сказала больше, чем знали обо мне друзья: меня пыталась убить женщина, но ей не удалось (попытается еще раз), живу в семье, но это не семья в традиционном смысле этого слова, хочу уехать за границу, но не решаюсь… Мне показалось, что всё сказанное ею – результат какой-то очень тщательной слежки. Я испугался и принял решение.
Визы у меня были открыты в Швейцарию и США. И я улетел с полтинником в кармане в Нью-Йорк.
– Вы ехали к кому-то?
– Нет. Я приехал в никуда. Думал, недели на 3, а оказалось – навсегда. Я привык жить в Москве на довольно-таки широкую ногу. А тут – бах! – денег нет даже на метро. Был швейцарский гонорар за съемки в Чечне, но когда он догонит? Я железно решил удержаться здесь честным путем. Но как, если работать не имею права? Можно тут же нарваться на депортацию. Просить не мог, помогали семья и друзья. Чтобы сэкономить на метро, стал ездить на роликах. Скоро они стали продолжением моих ног, я мог находиться на них по 12 часов в сутки.
Здесь, в Америке, столько же проблем, сколько, в принципе, и везде. Просто это умело скрывается – там пропаганда работает очень хорошо. Несколько лет назад, путешествуя с женой из Нью-Йорка в Сан-Франциско (на роликах), видел по пути города, где живут несколько испуганных старушек, а все здания стоят пустые.
В Москве я жил возле американского посольства. Глядя на очередь, думал: слава богу, что эти лица уезжают. В 90-е это была какая-то выставка бандитских морд. Приехал в Америку, они не поменялись: продолжают, образно говоря, разбавлять бензин ослиной мочой и отмечаться во всех манипуляциях со страховками (наши хорошо знают, где поставить машину, чтобы ее непременно ударили). То есть все советские попытки обойти закон остались при них. Их не удерживает даже то, что могут посадить на большие сроки. Но сейчас приходит другая волна эмиграции. Это айтишники и ученые, которые в родной стране оказались лишними или решили испытать себя на чужбине. А там, на родине, героями вдруг стали очень странные люди.
Я видел в России тех, кто гордо представлялся при знакомстве: “Я – вор!”, имея в виду, что обворовывает государство или соотечественников.
А здесь нация молодая, и кто-то больше, кто-то меньше (особенно после 11 сентября 2001 года) верит в справедливость и светлое будущее.
Когда я уезжал из Москвы (это была глубокая осень 1998 года), стояли жуткие холода. А в Нью-Йорке народ разгуливал в шлепанцах и трусах. По сравнению с Москвой мне здесь было комфортно. Там, во-первых, я увидел свой потолок. Во-вторых, за редким исключением, очень неприятных мне политиков. Очень!
– А кого, например?
– Да всех. Жириновский, Зюганов, Анпилов, Басаев, Масхадов, Удугов, Рыжков, Брынцалов, Горбачёв… За что, к примеру, любить Горбачёва, если он развалил страну без всякого плана? А столько людей погибло из-за его перестройки! Или Жириновского, который никогда против правительства не голосует, а называется “оппозицией”.
У гроба карманов нет
– Как вы открывали своих звездных героев в Америке?
– У меня всё здесь складывалось очень странно. Первый мой знакомый с улицы оказался легендарным гитаристом. Первый театральный режиссер, встреченный в Америке, – Роберт Уилсон, автор сенсационной оперы “Эйнштейн на пляже”. Европа его боготворила. Марлен Дитрих, которая мало кому открывала дверь, ему открывала душу. Но поговорка: “Нет пророка в своем Отечестве” относится не только к социалистическим странам – к любым. Уилсона в родной ему Америке знали только очень продвинутые люди, которые профессионально занимались авангардным искусством. С такими знакомствами он бы не выжил. Я его тоже не знал, но меня по жизни ведет не “надежда – мой компас земной”, а камера и… женщины. Через фотоаппарат я узнаю и новых людей, а потом меня передают из рук в руки.
Я фотографировал Эрнста Неизвестного, он познакомил меня с Василием Аксёновым, через год я снял практически всё русское зарубежье в Нью-Йорке, а дальше через них был Голливуд.
– Каково это – работать со звездами Голливуда?
– Они просты в общении, на понтах – обычно актеры из России и Европы. В Москве и Париже они приезжают на съемки на лимузинах, которые невозможно прогнать по узким улочкам.
А, допустим, Брэд Питт приехал на съемку на мотоцикле, Роберт Дауни-мл. – на велосипеде, в застиранной майке и растянутых спортивных трусах.
В Голливуде, мне кажется, больше понимают, что все мы смертные, у гроба карманов нет, а слава не гарантирует счастья.
Когда я ехал сюда, то поставил себе три цели. Первая – чтобы мне самому нравились мои фотографии. Вторая – чтобы они нравились моим кумирам-художникам. И третья – работать в журнале “Condé Nast”, у основания которого некогда стояла легенда российской эмиграции Алекс Либерман, муж той самой Татьяны Яковлевой, про которую Маяковский написал: “Я всё равно тебя возьму – одну или вдвоем с Парижем”. В Нью-Йорке у супругов был русский клуб, где бывали Михаил Барышников, Иосиф Бродский и первые люди Америки.
У меня ушло 7 лет, чтобы эти цели реализовать. Добился бы раньше, но не было разрешения на работу. Потом случился кризис 2008 года, и я потерял работу-мечту в “Condé Nast”. Но если бы не это, то не снял бы известную серию “Burning Man”.
Дружба с Хворостовским
– Интернет полон фотографиями Дмитрия Хворостовского в вашем исполнении. Как вы с ним познакомились?
– Как всегда – случайно, а потом уже подружился на всю жизнь. Одна из моих поклонниц занималась его Public Relations (PR). Она пыталась несколько раз сделать так, чтобы я его сфотографировал, но приносил такие сложно снятые художественные фото (синие лица, красное небо), что Дима побоялся и взял женщину-фотографа из журнала “People”, заплатив ей раз в 10 больше, чем запрашивал я. Однажды его пиар-агент Дайэн позвала меня попить чая. Я понял, что-то здесь не так: приятельница настолько занята и настолько американка, что просто так почаевничать вряд ли кого зовет. Но, само собой, пришел на этот пустой американский чай. Она достает контрольные отпечатки снимков с Хворостовским и с надеждой спрашивает: “Ты какой бы выбрал?” – “Извини, ни одной”. – “Да? А что если с этой фотографии переставить на эту глаза?” – “Глаза переставлять трудно, потому что это зеркало души”. Боясь потерять очень хорошо оплачиваемую работу, Дайэн чуть не плачет: “Нужно переснимать, но больших денег уже нет. За сколько возьмешься?”.
Диму я тогда знал только по слухам, никогда не слышал ни одной его песни. Видел один раз со спины на первом фестивале русского кино в Нью-Йорке, когда он выбегал на сцену. Елена Образцова сказала тогда с огромным сожалением: “Нет больше такого певца – Дмитрия Хворостовского. Загулял”. Я уточнять не стал: говорит – значит знает. Но великая ошиблась – Дима встал, отряхнулся и взлетел выше неба.
Когда он приехал ко мне с Флоранс, своей второй женой, я увидел счастливого, цветущего мужчину. Дарит улыбки, безупречно вежлив, но на нем – непробиваемый скафандр, к душе не пробиться.
Спрашиваю: над чем работает? Над военными песнями. Я сделал свет сзади, достал промышленный вентилятор – и с него на светлую одежду певца высыпалось, наверное, ведро пыли. Дима нахмурился, ему было не очень приятно, тем более что никто извинений просить не собирался. Но эта фотография с насупленными бровями и рукой на сердце стала обложкой его альбома “Военные песни”. Долгая дорога к дому: почему известный кинематографист вернулся из Израиля в Казахстан
Люди привыкли – раз оперный певец, значит, он должен стоять, как тумба, у рояля или на сцене. Дима тоже хотел, чтобы я сделал такую классику. Но я спрашиваю: почему у рояля? Если полагаться на такие подсказки, то, выходит, гинеколог должен стоять у гинекологического кресла, а кузнец – у наковальни? Но ведь задача-то другая – показать всем гармоничного человека модельной внешности, а не предметы его работы.
В тот день съемки шли несколько часов. Флоше было скучно. Дима в перерывах подходил к жене, притрагивался, ворковал. Я подумал: почему бы не сфотографировать их вместе? Пиар-агент занервничала: “Не имеешь права отвлекаться! Мы тебе не за это платим!”. А я всё равно снял. Афиша с этим фото стала потом фасадом целого дома в Японии. И это символично, потому что за спиной всякого великого мужчины стоит великая женщина. Первый брак у Димы был неудачный, из-за этого у него рушилась карьера. А Флоша помогла стать Диме таким, каким мы его знаем.
У нас с ним по разным причинам были натянутые отношения, когда у него должна была пройти премьера оперы “Риголетто” в Венской опере. И тут мне звонит мой старинный друг-музыкант: “Паш, тут такая история…”. Он рассказал, что знакомая учительница музыки из Москвы за 11 месяцев до этого события истратила всю свою зарплату на покупку билетов – для себя и живущей в Австрии дочери. Потом долго откладывала деньги на визу и поездку. И вдруг администрация Венской оперы заявляет ей, что у нее нет билетов.
Это было нечестно по отношению к пожилой женщине. Написал Диме, просил его помочь. Не удивился бы, если бы он не ответил.
Я знал его состояние перед концертом: настраивался, берег голос – переставал разговаривать по телефону, почти не говорил вслух. Но он написал: билет будет. На его имя. Почти наверняка – на его деньги.
…Теперь Дима поет где-нибудь с Образцовой на небесах. Прожил он мало, но я не считаю, что ему не повезло. Не повезло тем, кто плохо жил и умер бесславно, а Дима и жил потрясающе интересно, и умер на вершине.
АЛМАТЫ