1
Я уже рассказывал о художнике Булате Мекебаеве, о его берлинской мастерской в бывших французских казармах, о его армейской службе в Группе советских войск в Германии, где его избивали откидным прикладом автомата. За то, что художник, за то, что писарь в штабе, за то, что “азиат”. Один на весь призыв. Это было – и нечего делать вид, что в прошлом жизнь благоухала лишь безмятежной дружбой народов.
И был еще один эпизод в первой части интервью – об отце Булата, который поплатился жизнью за попытку понять, почему случился голод в 30-х годах прошлого века.
После того как Булат в деталях рассказал об эксгумации, как он своими руками сложил останки своего отца в дорожную сумку, перевез их на родину и предал земле, я почувствовал, что нуждаюсь в перерыве. Воздуха не хватало.
Отдышался.
Ладно, проехали.
Теперь продолжение.
2
– Булат, второй раз ты оказался в Германии по личным обстоятельствам. Твоя жена, Лена, казахстанская немка…
– Да. Немка. Только я этого слова не люблю. Не принимаю. Что такое “немка”, “немцы”?
– Но, позволь, а как тогда их называть?
– Германцы. Есть такой известный диссидент, который написал скандальную книгу “Германия. Самоликвидация”. Напомни фамилию…
– Тило Саррацин?
– Да! Вот он считает, что этот этноним должен быть исключен из языковой практики. Я не знаю, сколько у него сторонников, но точно знаю, что его поддержали два казаха. Угадай кто?
– Ну, похоже, один из них ты.
– Правильно! А второй – Булат Атабаев! Два Булата!
– Да уж. Как там в армии говорили? Два солдата из стройбата заменяют экскаватор. Так и с двумя Булатами. Но я все еще надеюсь услышать рассказ о Лене. Как ты с ней познакомился?
– Расскажу, но позже. И вот после армии, после алматинского худграфа я вернулся на родину и стал работать в пединституте. Я-то дома жил, нормально, по-человечески, а мои коллеги в общежитии. По пять человек в комнате. И никаких надежд на квартиру! На личную жизнь в том числе.
И я сказал студентам-старшекурсникам: давайте напишем письмо в “Комсомольскую правду”. И написали! Тут меня стали потихоньку гнобить.
Была одна молодая преподавательница, она слегла вдруг в больницу. Аппендицит. А кафедральное начальство стало распускать слухи, что она сделала аборт. От меня. Бомба! В общем, с педсоставом я крупно не поладил. Чувствую, надо уходить. А студенты мои вздумали меня защищать. Лозунги изготовили, хотели пикет организовать. Я их кое-как уговорил: не делайте этого – и меня защитить не сможете, и сами пострадаете, исключат они вас, и всё!
– А какие это были годы?
– Девяностые начинались! Но время еще советское. В общем, ушел в бизнес. Мастерская у меня была, туда мои ребята приходили, и я им там больше дал, чем в стенах института! А вот семейную мою жизнь эти институтские сплетники поранили серьезно.
Моя первая жена, к сожалению, болезненно отреагировала на институтские слухи, начались сцены из супружеской жизни.
Ну как это обычно бывает. А студенты мои все же устроили демонстрацию в мою защиту! Но об этом я узнал позже.
3
– Вот ты сказал – ушел в бизнес. И чем ты там занимался?
– Всем! Торговал, покупал-продавал, перепродавал. Картофель, зерно, грибы.
В разборках участвовал, “на кортах” сидел, на стрелки ходил. Даже пистолет у меня был.
Я его называл “питалет”. Здоровенная такая волына. Под пиджаком ее таскал в специальной кобуре, как у оперативников. Грохал мой “питалет” внушительно, аж уши звенели, но он все же был газовый. А в меня стреляли из настоящего, боевого.
– Пиджак был малиновый?
– Нет, малинового пиджака не носил. А плащ длинный, в пол, был. До сих пор его храню. Володя, я этой романтики хапнул – мама не горюй! Этот “питалет” – чепуха, пугач, там надо уметь речь держать, это лобовая атака, нервы на нервы, там всё в ход шло.
У меня и форма была ментовская, и удостоверение фальшивое – “Юный друг милиции”, я его красной материей обклеил, заламинировал, и когда надо – прямо в нос: на, смотри, а в руки не дам, по уставу не положено.
И начинаешь гнать сущую пургу, чтобы этот сборщик податей на Зеленом базаре отстал. Бывало, приставишь кому-то ствол к башке, бывало, тебе приставят. Бомба! Дерзкий я был, рисковый. Не знаю, может быть, потому и выжил. Пристрелить могли в любое время. Человека за 100 баксов заказывали. А налички нет, ни долларов, ни тенге.
Бартер на бартер, слово за слово, туфта на туфту, понты против понтов.
Я к тому времени с первой женой развелся и считал, что и дочь свою потерял. И мне было все равно, жизнью своей не дорожил. Поэтому совался в такие дела, куда нельзя было соваться. В Москве повязали однажды, закрыли. Кое-как выпутался – подробности замнем. Выпутался, вырвался, на самолет и – домой. Вот тогда-то я и встретил Лену.
– Ну наконец-то. Вот теперь расскажи, как ты с ней познакомился?
– Погоди. Ты, Володька, слушаешь хорошо. И я тебе расскажу то, что никому не рассказывал. Вот прилетел я из Москвы, от меня еще камерой разит.
А когда там сидел, мне все время дочка снилась. Протягивает руки и зовет меня. Каждую ночь. Чуть с ума не сошел.
Поэтому, когда вернулся, поехал без предупреждения в дом бывшей жены. Она не стала возражать против нашей встречи, вышла. А дочка моя сидит за столом. На меня смотрит. И я рядом присел.
Взрослый, тертый жизнью, вчерашний заключенный, сижу и плачу, не стесняясь. Жива моя дочь. И мне есть ради кого жить.
Бывшая жена вскоре дочь мою увезла. Она выросла во Франции, там же выучилась, живет в Финляндии, у нее все сложилось. Но когда ее увезли, у меня в сердце просто дыра осталась. Вот в этот момент я и познакомился с Леной. Она тоже была замужем, развелась. И у нее дочь – Кристина. Почти ровесница моей Асель. Мы с Леной поженились. Кристина стала моей дочерью.
Понимаешь, у меня столько любви отцовской накопилось, мне ее нужно было кому-то отдать.
И Кристина заполнила мое сердце. Потом родились сыновья. Такие дела, брат.
– А со старшей дочерью больше не виделся?
– Что ты, конечно, виделся! Ей когда 18 исполнилось, она сказала матери: я много слышала о своем отце. Разного. И теперь я хочу его увидеть. Она прилетела в Ганновер.
Мы встретились в зале для прилетов и полчаса стояли, обнявшись. У всех на глазах. Я ничего не видел вокруг, глаза были залиты слезами.
И у меня теперь четверо детей – две дочери и два сына. И внуки уже есть. Господи, кто бы знал, как я их обожаю! Ты кури, кури, за меня не переживай!
4
– Трудно было решиться на отъезд?
– Самое трудное было сказать об этом маме. Я чувствовал себя предателем. Долго ходил вокруг да около, пока она сама не сказала: Булат, тебе там будет лучше. Поезжайте. Я об этом написал в своей книге… Булат МЕКЕБАЕВ: Хватит уже юрты рисовать!
– Мама оказалась права?
– Понимаешь, трудно ответить на этот вопрос. Мы, казахи, народ специфический. Мы ведь не живем каждый по себе, всегда ощущаем силу родственных связей. А они у нас обширные и глубокие. Мы большая семья. А здесь, на Западе, ты вдруг от всех отрываешься, ты один. И в новую семью не войдешь, потому что ее просто нет. Здесь люди живут обособленно.
Родственные и семейные связи не имеют большого значения. И это было ой как тяжело. Я иногда забирался глубоко в лес и просто выл там как волк.
Возвращался, глаза красные, Лена спрашивала: что случилось? Ничего-ничего, всё хорошо. Но, знаешь, везде есть добрые люди. Фрау Мюллер, хозяйка лагеря для переселенцев, заметила, как я что-то там рисую, малюю, и она выделила мне мастерскую. В келлере, то есть в подвале, над которым был санузел, который вечно забивался, и всё это добро стекало ко мне. Но я был счастлив! У меня была мастерская! Работал день и ночь. Вдруг появился ко мне интерес. Выставка прошла. Стали мои картины покупать. Что-то там обо мне написали в местной прессе. Бомба! Жизнь удалась! Не тут-то было. Первый интерес к новичку быстро проходит, а жизнь продолжается. Сыновья родились один за другим.
Жить на социальное пособие? Это не дело. И я стал гонять машины на продажу. Опять всё по новой: бандиты, рэкет, взятки, менты…
Семь тысяч верст до Алма-Аты и обратно. Бывало, за три недели управишься, иногда и за два месяца – ноль! Зависли машины, не берет никто. Лена всякий раз провожала как на войну. То ли вернется, то ли нет. И это пришлось пройти.
– Но ты все же состоялся как художник. У тебя выставки в разных странах, у тебя имя. Как тебе это удалось? Кто-нибудь помог?
– Вот смотри. Ты литератор, журналист. Литература больше связана с политикой. А в нашей бранже всё не так. У нас линия, цвет, композиция и никакой политики. И никто никогда не поможет. Бейся сам. Мне часто звонят, пишут: Булат, помоги с выставкой, помоги устроить сына в учебное заведение, помоги продвинуть чьи-то работы. Что им ответить?
Понимаешь, здесь нет ни агашек, ни татешек, которые могут куда-то позвонить и всё устроить. Нету! Меня даже слушать не станут!
Организовать площадку – могу. Выставляйся, пожалуйста. Но нужно оплатить аренду помещения. Придут люди или не придут? Скорее всего, придут, но вот купят работу или нет – не знаю. Как повезет. Но знаю точно: ни один журналист ничего об этой выставке не напишет. Будет тишина.
– Почему?
– А потому что нужно заплатить редакции. Тогда напишут. Понимаешь, здесь художников – десятки, а может, и сотни тысяч. И все они, как сам понимаешь, считают себя гениями. А тут приехал кто-то, откуда-то – кому он интересен? Кто его знает?
Имя нарабатывается годами, десятилетиями и в условиях жесткой конкуренции. Думаешь, местным художникам здесь лафа? Ох, нет.
За мастерскую нужно платить. И немалые деньги. А их нужно заработать. Знаешь, это жестокая, но по-своему честная жизнь. И когда меня спрашивают, хотел бы я что-то изменить в своей жизни, отвечаю – ни одного дня.
Мне было тяжело, но я пробился. Сам. Я очень благодарен Лене, моей жене. Она твердо стоит на ногах. Мои сыновья иногда шутят: у нас папа – это мама! Берлинский художник Булат Мекебаев
– Вот как! А кто тогда папа?
– А папа художник, что с него возьмешь! А друзья мои иногда прикалывают: Булат, каблук это тоже крыша!
– И ты согласен?
– Ну нет, конечно. Я же казах, мне это не пристало! Кочевряжусь!
– Давай вернемся в ту ночь в Астане, когда случился инфаркт. Скажи честно, испугался?
– Хочешь – верь, хочешь – не верь, но я вот о чем думал: если это мой смертный час, то как хорошо, что он застал меня рядом с родиной! Всего 300 километров! Не нужно будет тратиться Лене на транспортировку тела из Германии. Считай, дома помер!
– Знаешь, в Библии есть такая фраза, которой заканчивается жизнеописание пророков: “И умер он, и приложился к народу своему…”.
– Красиво. Но, видать, не пришел еще мой срок. Не сработался я еще!
Алматы