Мороз стоял крепкий, кусачий, молодыя дерева Пушкинскаго сада схватились мохнатым инеем; горы же, покрытыя обильными снежными обновами, стали будто на сотню верст ближе и резали глаз чертежной отчетливостью линий. Ждали высокого гостя. Он изволил прибыть санным путем, укутанный в овчинный полушубок, укрытый до глаз медвежьей полостью, с башлыком поверх папахи – железная дорога от Ташкента была построена лишь до станции Арысь.
Это был туркестанский генерал-губернатор, командующий войсками военного округа, войсковой наказной атаман Семиреченского казачьего войска, генерал от инфантерии Алексей Николаевич Куропаткин, недавно назначенный для усмирения киргизского бунта. Он планировал посетить город Верный еще осенью прошедшего года, однако ж обстоятельства службы изрядно сему намерению препятствовали.
Скорбный повод для визита заключался в том, что военный губернатор Семиреченской области Михаил Александрович Фольбаум скоропостижно скончался в городе Верном 22 октября 1916 года. Отнюдь не старый, статный пятидесятилетний генерал с красиво подстриженной седеющей бородкой и цыганского разлета черными бровями в одночасье испустил дух от удара в своей опочивальне, куда на ужасающий хрип его стремглав взбежал денщик. Однако ж кровопускание, сделанное аптекарем Самуилом Злотниковым, не принесло никаких выгод холодеющему телу. Покойника уложили на лед и немедля телеграфировали супруге, Амалии Богдановне, напрасно поджидавшей мужа в Ташкенте. Она часть пути проехала по железке, а после кое-как на перекладных. И привезла Высочайшее дозволение о смене фамилии Фольбаум на славянскую – Соколов-Соколинский. Генерал, травленный газами на германском фронте, тяготился немецким шлейфом своим, но так и не успел удовлетвориться его отсутствием…
Новопреставленный был погребен в склепе у казачьего собора Большой Алма-Атинской станицы.
И только теперь, на Крещенiе Господне, Алексей Николаевич Куропаткинъ, в недавнем прошлом военный министръ, улучил от ратных дел толику времени, дабы отдать последний долг боевому товарищу своему. Сороковины давно прошли, да ведь у господ офицеров свой устав. Меж ними была изрядная разница в летах, но оба они учились в кадетском корпусе, оба окончили Павловское военное училище и были выпускниками Николаевской военной академии. Военные пути-дороги их не раз пересекались.
…Стол был накрыт в главной зале Военного собрания, сооруженного старанием подполковника Зенкова, который неожиданно для себя оказался в роли старшего гостеприимца, поскольку ни градоначальник Верного, ни председатель Городской думы не сочли для себя возможным быть на ассамблее. Все знали, что генерал от инфантерии Куропаткинъ после японской кампании пребывает в лютой немилости у Великаго князя Николая Николаевича. От духовенства присутствовал викарный епископ Пимен Верненский и Семиреченский, едва назначенный. От купечества 1-й гильдии – сыновья недавно почившего Григория Шахворостова, Сергей и Пётр, как поговаривали, миллионщики, ибо владели суконной фабрикой в Каргалах, где по воинским подрядам строчили солдатские шинели. Были несколько старших офицеров Семиреченского гарнизона с супругами, явился никем не званый Соломон Злотников, аптекарев сынок, известный дерзким вольнодумством своим и служивший в чине коллежского регистратора при городской типографии. В красном углу стояла большая рождественская елка, украшенная раскрашенными стеклянными грушами.
Яства приготовлял Пантелеймон Коржаков, крепкий старец, потчевавший когда-то на охоте государя императора Александра Третьего слоеными пирожками с крольчатиной. Себе в помощницы взял он сноровистую киргизку Мариям, которою по-свойски кликал Машуткой – ее снарядил он нажарить азиятских пончиков, называя их бурсачками.
…Алексей Николаевич выглядел уже заметно пожившим, ему шел семидесятый год, левую ногу он слегка волочил, а правая ладонь заметно трепетала, расплескивая шустовский коньяк. Борода и усы его выбелились, щеки ввалились, голос утратил командирскую звонкость, а рот шепелявил, обнаруживая крупную недостачу верхних зубов. Мужчины выпили разных настоек, немногие дамы удовлетворились ликерами, подали шампанское. Застольный разговор стал сбивчив.
– Ваше высокопревосходительство…
– Господа, я бы сердечно просил вас в этот чудесный вечер обойтись без титулования! Пусть будет по-домашнему, ибо всё в вашем богоспасаемом граде с дивным именем Верный к тому располагает… Поверьте старому воину, что мест таких в Российской империи, где бы так открывалося сердце навстречу добру, уже и не осталося, право…
– Ваше высоко… Алексей Николаевич, давно ли были вы в Петрограде? Ужель правда всё то, что доходит к нам в газетах и по слухам?
– Ах, господа, всё никак не привыкну к новому имени Санкт-Петербурга… И позволю себе эту тираду – не с немецкими именами надобно воевать, а с германскими солдатами! Даже Михаил Александрович Фольбаум, храбрейший русский офицер, славное имя которого нынче внеурочно поминаем, стал жертвою сего предрассудка, отказавшись перед смертью от своей фамилии…
– Ваше высокопревосходительство, позвольте представиться: штабс-капитан Исмаил Байгужин. Омский кадетский корпус. Да-с. Честь имею. Алексей Николаевич, прошу извинить, да ведь императрица есть природная германская немка, неужто не порадела своему первородному – подчеркиваю – отечеству? Ужель всё это суть бесплодные слухи? А Распутин? Что сей сон значит?
Тут встрял Соломон Злотников: щетка его рыжих усиков встопорщилась навстречу собеседнику, на щеках взошли багровыя пятна, и он выкрикнул не без клекота:
– Гаспутин есть гнуснейшее доказательство всеобщей дегдадации цауствующего дома!
Генерал Куропаткин медленно поставил свой бокал на стол, одернул китель и, опустив седую голову, глухо произнес:
– Убит. Неделя тому. Имею достовернейшие сведения. Отравлен, застрелен и утоплен. Скоро и к вам придут сии известия, господа.
Собрание приглушенно ахнуло и затихло, викарный епископ Пимен вскинул правую ладонь с щепотью ко лбу, да удержался в затруднении: не память же Гришки-вора крестным знамением осенять…
Алексей Николаевич помолчал и, обернувшись к штабс-капитану, продолжил:
– Вы, как я вижу, из киргизцев будете?
– Точно так-с, – несколько дерзко отвечал тот. – Сын купца 1-й гильдии Алихана Байгужина. Православный!
– Похвально. Но разве ваше туземное происхождение дает мне право подозревать вас в сочувствии к смутьянам, затеявшим в столь неподходящий час мятеж, острие которого метит в спину России? Нет! Как честный человек, как полный генерал, я доверяю вам, русскому, да, русскому офицеру, безо всякой предвзятости. Отчего же вы, подобно многим, корите императрицу ее происхождением? Меж тем она тоже обращена в православную веру. И страдание ее сердца, изболевшегося по случаю тяжкой хвори наследника, искупает всё…
– Плачет Рахиль о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет! – неожиданно вставил викарный епископ Пимен – несколько невпопад.
Здесь вступил подполковник Зенков. Заметно конфузясь и быстро, как клавиши гармони, перебирая пальцами пуговицы вице-мундира, зачастил, глотая слоги:
– Ваш првсходительство, Алексей Николаич, гсподин гнерал! Да разве вы не видите, что власть сама подняла киргизцев на смуту? Как же можно было их, мирнейших людей, не знавших ни строя, ни команды, призвать в окопы?
Тут заново громко встрял заметно опьяневший Злотников:
– Монархгическое пгавление себя изжило! Страна нуждается в парламентаризме! Да!
Куропаткин, с вымученной улыбкой обращая лицо свое к Зенкову, промолвил:
– Милейший Андрей Павлович! Относительно киргизцев – решительно с вами согласен. Знаю этот народ не понаслышке. Простодушны и добры, ваша правда. Однако знаю и нравы царствующего двора, где творятся порой гнусности, превосходящие злодеяния Распутина! После истории с полковником Мясоедовым и тем смертоносным росчерком пера Великого князя NN меня уж ничем не удивить! Но не мне об этих материях толковать. Прошу извинить.
Он тяжко вздохнул, вынул портсигар, но, не достав папироски, продолжил.
– Обозревая прекрасный кафедральный собор, возведенный вашими, Андрей Палыч, стараниями, зная, что выдержал он чудовищный натиск взбунтовавшейся тверди земной, подумал я, что такими же сочленениями должны быть скреплены основы государственности нашей. Господа! Разделяю ваши тревоги и опасения касательно будущности Российской империи. Однако ж на правах старшего по возрасту и званию призываю вас трудом и молитвою, молитвою и трудом крепить Отечество…
Генерал неожиданно по-детски всхлипнул и с трудом перевел дух. Наступила неловкая пауза. Петр Шахворостов, облаченный в безукоризненную фрачную пару, страшно волнуясь, ломая серники, прикуривая долговязую асмоловскую папиросу, неловко спросил тяжелым шаляпинским басом:
– Останется ли государь на престоле до следующего Нового года, Алексей Николаич? Не откажется ли от короны в пользу, скажем, брата своего, Михаила Александровича? Ведь поговаривают…
– Ах, господа, – тускло отвечал Куропаткин. Помолчал и неожиданно сильным голосом закончил: – На всё воля Божия!
И поднялся, давая понять, что пора и честь знать.
И в этот миг подученная заранее Мариям подняла рукоятку рубильника, и зала вспыхнула электрическим светом, и елочные груши засверкали, переливаясь оттенками, а Коржаков, заранее накрутивший пружину граммофона, опустил иглу. Из трубы раздалось “Боже, Царя храни…”, Господа офицеры, спешно вставая, застегивали пуговицы мундиров… Электричество было еще редкостью и подавалось по великим праздникам на четверть часа – по личному разрешению градоначальника.
До начала Февральской революции оставалось ровно 40 дней.
* * *
Вся эта сценка выдумана автором, который нашел забавным, что календари 1917 и 2017 года полностью совпали.
Генерал от инфантерии Куропаткин никогда в Верный не приезжал. Во время Февральской революции был в Петрограде, его видели на офицерском митинге в чужой шинели со споротыми погонами. Гучков его полномочия подтвердил, Куропаткин отправился в Ташкент, где был немедленно арестован Советом солдатских и рабочих депутатов и отправлен в распоряжение Временного правительства, которое его освободило. Свой век доживал там, где родился, в селе Шешурино Псковской губернии, преподавал в школе. Большевики его не тронули, он умер в 1925 году 76 лет от роду.
Генерал-майор Михаил Фольбаум действительно скончался в октябре 1916 года в Верном. После Февральской революции среди верненских мещан пронесся слух, что он не умер, но бежал в горы от гнева народного. Они ворвались в склеп, вскрыли гроб с его останками. Надругаться над прахом генерала не позволил безымянный казак, который разогнал толпу, взвалил гроб на свою телегу и увез куда-то.
Пимен, епископ Семиреченский и Верненский, 3 сентября 1918 года был расстрелян без суда в роще Баума бойцами партизанского отряда Мамонтова и Кихтенко.
Андрей Павлович Зенков дожил до 73 лет, был начальником Управления строительного контроля при Совнаркоме Казахской АССР. Скончался в 1936 году.