Я впервые увидел этого человека – наяву – еще студентом. Стало быть, ему было тогда под сорок, но походил он, скорее, на старшекурсника. Ну, хорошо, на аспиранта. Позже я встречался с ним не раз и не два, но мысль о календарном возрасте Олжаса Сулейменова просто не приходила в голову. И вдруг – на тебе. 80 лет. С этого невольного изумления, которое я пытался скрыть неуклюжей иронией, началась беседа.
– Олжас Омарович, как-то вам не идёт статус восьмидесятилетнего…
– Ясно. Лучше 90, да?
– Не знаю. Но! Где шаркающая кавалерийская походка? Где белая мантия с кровавым подбоем? Где хриплый голос? Где вообще хоть какие-то признаки старчества?
– Я статусу предпочитаю статность!
– Понятно. Хорошо. Вопрос: с какого возраста вы помните себя отчётливо?
– Не знаю, сколько лет мне тогда было, но помню падение с велосипеда. Кто-то дал мальчишке прокатиться. И я упал. Это потрясение самого раннего детства. А в шесть лет я уже осознавал себя отчётливо. И вот что помню. Грузовики со свёклой поворачивали в Малой Станице на сахарный завод. И снижали скорость. Зима. Я был самый маленький, лёгкий, меня закидывали в кузов. И я сбрасывал эти корнеплоды на дорогу. Где-то на очередном подъёме скорость совсем падала, и я вываливался на дорогу вместе с последним этим… сладким подарком.
– С сахаром было туго?
– Его просто не было. И мы лакомились этой свёклой. Хлеба полагалось 300 граммов. Иждивенцу. Это больше, чем в Ленинграде. В 6 раз. Но все равно не хватало.
– Годы вашего детства совпали с войной. Какое место в ряду неизбежных лишений и трудностей тех лет занимало сознание того, что рядом нет отца?
– Тогда вокруг не было отцов вообще ни у кого. Кто-то расстрелян, кто-то посажен, остальные защищали родину. Поэтому вот это понятие, “безотцовщина”, еще не укрепилось в сознании. Да, мой отец, к сожалению, ушел очень рано. Но я успел родиться к тому времени. И он дождался моего появления на свет. Его уже вызвали в Ташкент, в штаб Туркестанского военного округа, но он как-то отпросился, ему разрешили. Он увидел меня и уехал – навсегда. Но на несколько дней я ему, можно сказать, продлил свободу и жизнь. Вот. А я жил на руках деда и бабушки. Бабушка Злиха. Ну и был дядя, который больше на моего старшего брата походил. Дядя Турсын. Вот он как раз меня и подкидывал в грузовик этот. Ему было 16 лет. Он вполне был боевой парень. Руководил местной шпаной на улице Крепостной.
– Та самая Крепость, которую помнят до сих пор коренные алматинцы?
– Да. Там был глиняный вал. Вот. И там они собирались. Время от времени. Эти старшие наши братья, дяди, можно сказать. Устраивали бои. Да, улица на улицу.
– Вы принимали в них участие?
– Мы, малышня, наблюдали. Сидя на валу. Болели за своих. Такие вот были гладиаторские бои. Помню где-то в 43-м уже году один бой, когда эти ребята, перед тем как уйти на фронт, собрались, чтобы попрощаться друг с другом. Улица на улицу. Завтра они вместе в одном строю будут сражаться. А здесь они сводят уже последние счеты, раздают долги. Но вот такой злобы и ненависти – этого не было. Все эти окрестные улицы находились во взаимном напряжении. Что это такое? Ну, наверное, это природное, скорее.
По-своему там вырабатывался какой-то кодекс чести. Нельзя подводить. Нельзя клеветать друг на друга. Нельзя не помочь. Вот. Отвернуться от того, кто нуждается в помощи. Это все воспитывалось с детства в каждом из нас. Поэтому я думаю, что то, чему нас не научили в школе, вот эта уличная школа преподавала очень хорошо. Вот. Это добавляется к тем урокам, которые, скажем, мама давала. Меня воспитывала мама на самом деле…
– Она была властная, сильная женщина?
– Она не была такая. Она никем не управляла. Не указывала. Но мы ее слушались, да. И уважали. И это уважение складывалось из каких-то выводов, после каких-то эпизодов. Жизненных. Я помню, когда в 62-м, это после знаменитых встреч Хрущёва с интеллигенцией творческой, когда я оказался на этой встрече в Москве…
– О! Вы это видели?
– А как же. Через несколько дней после того, как Хрущёв сходил на Манежную, где разбушевался при виде картин современных художников, поступило от него распоряжение: “Немедленно собрать интеллигенцию!”. А я как раз оказался в Москве. Дни казахской литературы и искусства проходили, и я вел концерт. Во Дворце съездов. Читал стихи о дружбе Казахстана и России. Вышел, читаю и вижу, как Хрущёв вместе с Политбюро спускается по какой-то длинной лестнице в правительственную ложу. Продолжаю читать. И вижу, как с другой стороны в директорскую ложу спускается Кунаев. Один! Я подошел за кулисами к министру культуры, спросил: почему так? Почему он один? Мне объяснили, что Кунаев не член Президиума, ему быть с ними не положено. Это меня как-то успокоило. Потом, позже мы узнали, что Кунаев не случайно оказался в одиночестве в тот вечер. Они пришли с заседания Президиума, на котором рассматривался вопрос передачи Узбекистану каких-то районов Южного Казахстана, где Кунаев выступил против. За это его сняли. Именно 16 декабря. В 1962 году! Какое-то роковое число оказалось для него. День в день, но уже в декабре 1986 года его отстранили от должности – в последний раз.
А мы в ту ночь после концерта пришли в гостиницу “Москва”. Практически до утра гуляли. Я уснул прямо в костюме, не раздеваясь. Утром меня подняли, позволили умыться и посадили в машину. “Что такое? Куда?”. Хрущёв собирает творческую интеллигенцию. Приехали. Дом приемов на Ленинских горах. Вот стол Президиума, и от него, образуя букву “т”, такие длинные столы, уходящие в глубину зала. Где-то за одним из них, близко к Президиуму, сидим. Перед каждым бутылка сухого вина и какая-то закуска. А я смотрю – у меня манжеты того, м-м-м, вчерашние. Поэтому я под столом руки держу. Вот. И действие началось. Хрущёв попрекает Илью Эренбурга и прочих там деятелей, зал дружно приветствует критику, аплодирует, а я под столом хлопаю в ладоши. Манжет стесняюсь. И как только Хрущёв очередную поразительную вещь скажет, какой-то человек со среднего стола в мою сторону поворачивается и мигает. Вот так. Я ему в ответ подмигиваю, ну, дескать, все понимаю! Тот отворачивается, и действо продолжается. Хрущёв Эрнста Неизвестного поливает. Вызвал его, зал бушует аплодисментами, а этот странный человек мне опять подмигивает, и я ему охотно отвечаю тем же. Вино уже подействовало, всё хорошо. Хрущёв вытащил Евтушенко, тоже стал его порицать за что-то. Ну, Женя почитал какие-то стихи. И тут Хрущёв сказал, что лучший поэт, который был в его памяти, это – имя не помню, но фамилию запомнил – Махиня. Это в Донбассе какой-то был поэт, в его памяти остался. “Вот с таких надо брать пример!”. Аплодисменты снова грянули. В это время поворачивается эта фигура – неизвестный мне человек – и опять заговорщически моргает мне, я ему в ответ. Ну, то есть нам всё понятно, что происходит. В перерыве я спросил у кого-то, а кто этот человек? Мне объяснили: Вучетич!
– Господи… Тот самый? Скульптор?
– Да. Лауреат пяти Сталинских премий и одной Ленинской! У него, оказывается, был тик, понимаешь. И когда он нервничал, тик у него усиливался, а он не мог это показать Президиуму, стеснялся. И он отворачивался и попадал на меня. Вот так проходила эта встреча, после которой объявили, что вскоре состоится ещё одна. И она была в марте следующего, 1963 года. Там как раз Андрей Вознесенский выступил, на которого Хрущёв обрушился.
– Вы и там были?
– Да. Там тоже было забавно. Я опоздал, ну, проснулся поздно. Подходя к Кремлю, заметил, что Евтушенко тоже опаздывает, бежит. Мы зашли вдвоем. Уже началось, поэтому нас оставили за портьерами. Дверь снаружи в зал открыта, но внутрь не пустили. И мы подглядывали сквозь щели в этой портьере дверной.
Выходит на трибуну Андрюша Вознесенский. Он вышел и начал: “Я, как мой учитель, Владимир Маяковский, – не член партии, но…”. В это время стук кулака сзади. Хрущёв вскакивает: “А я член партии и горжусь этим!”. Овации. Вот эта сцена и попала в объективы и сохранилась в истории. Вознесенный над Вознесенским кулак Хрущёва.
Который с минуту бушевал, ну а Андрей ждал, когда гром стихнет, а потом продолжил. “Секвойя Ленина” прочел, стихотворение. Это успокоило Хрущёва, и он ему, значит, нагнувшись из Президиума, пожал руку, но это не попало в объективы, слава Богу, как говорится, иначе это позже помешало бы Андрею.
Вот, после всех этих дел мы возвращаемся в Алма-Ату. Идеологическое совещание ЦК Компартии Казахстана. Ведёт его уже новый, сменивший Кунаева первый секретарь. Все выступают, говорят. Все они – участники встреч с Хрущёвым в Москве. Я тоже выступил. И сказал, что вот… что-то такое, в общем. Поддержал Андрея Вознесенского. И Евтушенко заодно. И вдруг слышу – бах! Стук кулака за спиной. Новый руководитель стучит.
– Вот так, да?
– Ага. Уже усвоил, как следует вести себя партийному вождю. Говорит: ну, Олжас, ты же слышал, как Никита Сергеевич порицал этих людей! Я отвечаю: да, он порицал, но он ошибался, потому что он не дослушал! Ну и так далее. Поспорили, в общем.
Передо мной выступал Сабит Муканов. Самый в то время маститый из живых писатель. И, возможно, из желания “освоить” нового руководителя ЦК прошёлся по Кунаеву. “Мешок обещаний!”. То есть много обещал писателям, но ничего не выполнил, никого не поддержал.
Я в своём выступлении не согласился с этим утверждением. Сказал несколько слов о Димаше Ахмедовиче.
Прихожу домой. Отец мой, второй отец, Абдуали Карагулов – очень хороший, замечательный был человек. Он окончил коммунистический институт журналистики, был редактором областных газет, потом замредактора республиканской газеты. Ну а в тот момент он руководил областной газетой “Жетысу”. Он пришел расстроенный, тоже был на этом совещании. Мама спрашивает: “Что такое? Почему у тебя такое настроение?”. Он отвечает: да вот Олжас… опять не то сказал, теперь наверняка его снимут с работы. “Как? За что?”. Он рассказал в подробностях, дескать, “и Кунаева хвалил”. Мама выслушала и как отрезала: “Правильно Олжас сказал”. Вот такие уроки остаются в памяти, потому что для меня было важно, как она отреагирует, что она скажет. И она сказала так, как положено. Всё правильно сказала.
– Олжас Омарович, позволю себе цитату:
“И с отвращением читая жизнь мою, / Я трепещу и проклинаю, / И горько жалуюсь, и горько слезы лью, /Но строк печальных не смываю”, – написал Пушкин. Лев Толстой, который, как известно, поэзию не жаловал, считал ее баловством, высоко ценил это стихотворение, но позволил себе одну правку. Вместо “печальных” он написал: “постыдных”. Чей вариант для вас предпочтительнее?
– Думаю, что правильнее пушкинский вариант. “Печальных”. Постыдных? Да, и такие слезы, наверное, бывают в жизни, но лучше бы их у человека не было. Но печальных не избежать, к сожалению, никому. Я помню, мама, когда отмечали моё сорокалетие, спросила: “Вот ты оглядываешь свою жизнь, и что было в ней такого, чего ты по-настоящему стыдишься? И чем ты гордишься?”. Я подумал, очень тщательно перебрал прошедшие десятилетия и ответил, что нет, мама, я не стыжусь своих прожитых лет. Потому что за все это время я никого не предал, не написал и не подписал ни одну плохую бумагу. Я этого избежал и считаю это своим успехом. Чуть раньше, скажем, на несколько десятилетий, это было труднее, потому что там очень многие, к сожалению, оставили свои подписи или даже пусть не оставили их на написанных ими подлых бумагах. Я вспоминаю Чокана Валиханова, который писал, что “грамотность пришла в степь для того, чтобы увеличить число кляуз”. Поразительное его открытие, и хорошо, если эти слова останутся в сознании у всех, кто помнит, как предавали наших отцов, моего отца в частности, казнили их вот такими своими анонимными приговорами. И на меня таких страниц было писано много.
И вот когда я все это вспомнил, я сказал: “Нет, мама, я не стыжусь этих лет прожитых”. И вот уже прошло еще столько же десятилетий, и я каждое из них провожал таким же ответом на вопросы своей матери. И слава Богу, что никакой правки не внес я в свои отчёты.
Этот текст – небольшой фрагмент полного интервью. В нём есть блистательные, наполненные яркими деталями прошедшего времени эпизоды. Там нашли место психологические портреты современников и зарисовки литературного быта эпохи, там глубокие размышления автора лингвистической прозы чередуются с искромётными зарисовками приметливого мемуариста, который был свидетелем подспудных политических течений своего времени. Будем надеяться, что в скором времени родится книга воспоминаний, которая всем нам очень нужна. Позарез нужна, потому что таких свидетелей времени у нас просто нет.
(Полный текст интервью, которое подготовлено компанией CAPro в сотрудничестве с “Sony DADC Австрия AG“, в скором времени появится на электронном носителе в формате DVD.)