В склонении нерусских фамилий есть пикантная неразбериха. Друзья моей молодости – Евгения Доцук (увы, покойная) и Виктор Кияница (пусть будет сто лет здоров) испытали ее не раз. Они часто вояжировали с Президентом, ибо состояли в особом списке работников пера. И по праву!
Но малограмотные и замотанные службой сотрудники протокола часто воспринимали фамилию “Кияница” как женскую, а фамилию “Доцук” как мужскую, что, в общем, согласуется с правилами русской грамматики.
А журналистов, исходя из бедности тех лет, часто селили в гостиничные апартаменты на двоих. И Витя попадал в номер, где уже разложилась какая-нибудь томная парфюмная барышня, а Женя вторгалась в покои, где хмуро курил ядовитую сигарету какой-нибудь помощник оператора телевидения. Недоразумение благополучно разрешалось – с извинениями и пожеланиями гуднайта.
Однажды мы с Сергеем Азимовым, будучи в государственной важности поездке, несмотря на грамматическую ясность наших фамилий, тоже угодили в один номер. Кёльнский ночной портье, сконфуженно шмыгая угреватым носом, поглядывал на нас не без гаденького интереса. Однако все же предложил подождать до утра, когда развиднеются приличные варианты. Но мы с товарищем, измотанные двухнедельными перелетами, согласились на заведомое непотребство и, разведя койки по стенкам, забылись сном.
Скажи, Серёга?
Эти тусклые мемории вот к чему: 25 августа сего года исполнилось 87 лет Георгию Данелия. Тут и вопросец – как склонять или вообще не склонять? По правилам нужно бы. К примеру, фамилия Лаврентия Павловича послушно скачет по лесенке падежей: был кто? – Берия. Нет кого? – Берии. Кого поминают злым словом? – Берию. Вопросов больше нет.
А вот Данелия всегда именительный. Его кино – как именное оружие с надписью “От благодарных зрителей!”.
Эти зрители не давили зубами скрипучий картон попкорна, не булькали шипящей газировкой, икая и срыгивая. Их кинозалы были невелики и скверно проветривались. Зато с каким восхитительным шелестом распахивался занавес, обнажая млечную наготу экрана! Как бесстыдно горели в полумраке красные фонари с обнадеживающей надписью: “Выход”! Каким нетерпеливым дождиком струились по экрану царапины кинопленки, предваряя появление волшебной картинки, где Рабочий с Колхозницей медленно разворачивались к залу, а на постаменте высвечивались плексигласовые литеры: “Мосфильм”! Все это обещало чудо. Иногда оно происходило. В рассуждении фильмов Данелия – всегда.
Я не поклонник его картины “Афоня”. Она кажется мне инородной, выпадающей из блистательного ряда.
Мераб Мамардашвили обмолвился в одной из лекций о природном грузинском эстетизме, который не позволит есть селедку, порубленную на куске газеты.
На мой взгляд, именно так выглядит попытка Данелия исследовать нутро советского люмпен-алкоголика, которому оказались не к лицу аристократические лохмотья тбилисского кинто. Но это мое личное зрительское горе. А вот когда “Оскар” пролетел мимо непостижимо талантливой ленты “Не горюй!”, то это горе американской киноакадемии. Понятно, что фильм даже не “номинировался”. Это сейчас любой сукин сын с бычьим упрямством пристраивается в очередь за “Оскаром”, ибо знает, что почём. Но картина все же не осталась без внимания, её обожали Федерико Феллини и Тонино Гуэрра. И она вошла в список лучших фильмов XX столетия.
В прошлом году во время импровизированного застолья Олжас Омарович Сулейменов спросил меня: какие советские фильмы тебе нравятся? От неожиданности я замялся. Ну, их так много… Не дождавшись внятного ответа, он сказал, что считает лучшим фильмом “Ворошиловский стрелок”.
Отличная лента. Злая и честная. К советскому периоду ее отнести нельзя, да это не суть важно.
Но почему я не выпалил залпом про все фильмы Алексея Германа? Или раннего Отара Иоселиани? Почему не назвал “Асю Клячину” Кончаловского или “Долгие проводы” Киры Муратовой? Где заплутали в моей памяти “Торпедоносцы”, “Полеты во сне и наяву”, “Андрей Рублёв”? Великолепная “Степь” Бондарчука?
И, разумеется, “Не горюй!”.
Где невероятный, ослепительный сгусток раблезианского жизнелюбия сладостно соседствует с детски изумленным, чистым, трогательно неумелым мазком Нико Пиросманишвили. Где застольная философия гуляк праздных вдруг пускается вскачь бешеной лезгинкой, из-под копыт которой вырывается яростный, мучительно прекрасный клич: та-а-я-тая – таятая – та-а! Где всем есть место: русскому солдату Евгению Леонову, песню которого про Марусины белые ножки обессмертил Данелия; турецкому контрабандисту Мкртчяну, угощающему сокамерника несуществующей конфеткой; цирюльнику Филиппову с его невыносимо смешной фразой: “Только мы, грузины, можем всё!”; сумасшедшему князю с дерзким портретным гримом Семёна Буденного и старому врачу Серго Закариадзе, желающему присутствовать на собственных похоронах и оплакать свою уходящую жизнь под звуки песни, которую наконец угадал Бенжамен Глонти, он же Буба Кикабидзе: “Шен хар венахи ахлад аквавебули…” (“Ты лоза, вновь расцветшая…”). А на картинке роскошный виноградник и двое мальчишек тащат тяжеленный, наполненный вином кувшин, останавливаются, меняют руки и семенят дальше, а в следующем кадре черный провал дверного проема, мгла, в которой растворится каждый человек. Всё как у Бараташвили: “Этот легкий переход в неизвестность от забот. И от плачущих родных на похоронах твоих. Этот синий, негустой иней над моей плитой. Этот сизый зимний дым мглы над именем моим”.
Здесь нет сил: ни дышать, ни плакать, только стиснуть зубы до скрипа и крепко зажать ладонью горло.
Всё это сбивчиво и косноязычно я проговорил Вахтангу Константиновичу Кикабидзе во время последней встречи в Берлине. Он сидел боком к краю стола, сильно согнувшись, и кивал, кивал, иногда проводя пальцами по глазам, и бесконечно курил свой любимый “Парламент”. На прощание обнял меня, и я почувствовал под ладонями жесткий костяк истаявшего тела.
В следующем году ему исполнится 80. Столько же исполнилось на днях Андрею Кончаловскому. Георгию Николаевичу Данелия сегодня 87. Уходящая натура? Черта с два. Они никогда не уйдут. И будут защищать нас от смердящих кондиционеров попкорнографического кино.
Как это делают и сегодня – Сергей Михайлович Эйзенштейн. Михаил Ильич Ромм. Сергей Иосифович Параджанов. Шакен Кенжетаевич Айманов. Динара Кулдашевна Асанова. Василий Макарович Шукшин. Андрей Арсеньевич Тарковский.
Каждый волен продолжить список, но перекличка эта, надеюсь, не закончится никогда.
А 27 августа – День советского кино. Ему исполнилось 98 лет. Сегодня это День российского кино, а что делать после цивилизованного развода? В слово “развод” я вкладываю и сугубо бытовой, и политический и, главное, жульнический смысл. Три в одном. Развели. С грехом пополам разделили имущество, земли, людей. И до сих пор делят. А вот кино раздербанить не сумели. Оно по-прежнему наше. Любимое. Настоящее. Как там шутили когда-то? Советское, значит, шампанское!
Знаю, скажут: совок!
Пусть их. Пожирателям попкорна совок не нужен, от их присутствия даже подсолнечной шелухи не останется. Даже пыли. Даже запаха, который выдует за ними ароматизированный кондиционер, прежде чем запустить в зал новую партию пацаков в цветных штанах. И что они будут делать, “когда наступят зимни холода”?
Кю!
А мы, высокие, будем стоять, правда, Олжас Омарович?
Скажи, Серёга!
Твоему другу, Ираклию Квирикадзе, тоже скоро стукнет 79. И он тоже – несклоняемый.
И ты сделаешь с ним режиссерскую школу, чтобы не оборвалась лента настоящего кино.
Ку!