1
Он и понятия не имел, где сердце. Ну вроде – слева. И той ночью, в Астане, в гостиничном номере, когда в груди пекло, словно там угли тлели, про сердце не думал. Ворочался, вздыхал, воздуха не хватало, заснуть не мог. Рядом жена, Лена, и друзья – писатели, художники. Возились с ним, отпаивали водой, думали, изжога. Под утро заснул. А днем вспыхнуло заново. Нашел аптеку, хотел купить каких-нибудь таблеток. Продавщица бдительно спросила, а что болит? В двух словах растолковал. Та замахала руками, какие там таблетки? Похоже, инфаркт у вас! “Скорую” вызывайте срочно, мужчина!
После операции хирург сказал ему: моли бога, что все случилось здесь, в Астане. Где-нибудь в дороге или в самолете – никаких шансов. Мы тебя здесь и то еле вытащили.
– Везут меня на каталке, – продолжает Булат. – Стало так хорошо, спокойно, только вместо жара в груди – холод, как в погребе. Или в могиле. И я спрашиваю санитаров, что, в морг? Они переглянулись, и один сказал: ну этот выживет.
Через три дня он сбежал из клиники и улетел в бывшую столицу. Там открывалась его выставка, там его ждали. Это было в октябре прошлого года.
2
Книга Булата Мекебаева называется “Долгая дорога к встрече”. Примерно так же развивался сюжет нашего знакомства: всё как-то не складывалось то у него, то у меня. Выяснилось, что живем чуть ли не в соседях. Дорога в его Райниккендорф – через бесконечный лес – приводит к грибнице спальных многоэтажек, над которыми ревут тегелевские лайнеры. Булат МЕКЕБАЕВ: Хватит уже юрты рисовать!
Мастерские берлинских художников расквартированы в бывшей французской казарме. В долгом, как маршевый переход, коридоре можно выстроить батальон легионеров, если в две шеренги. Булат полагает, что в его мастерской была кухня.
Солдатская мудрость: подальше от начальства, поближе к повару. Он сноровисто ополаскивает разнокалиберные стаканы, наполняя их темным, как гипертоническая кровь, испанским вином, подает камамбер и еще какой-то диковинный сыр, смахивающий по вкусу на десерт. Отворяет окно – кури! Сам он месяц как бросил.
3
– С чего началась твоя история с Германией?
– С армии! Служил здесь.
– Понятно. ГСВГ. Там, говорят, была самая лютая дедовщина. Досталось тебе?
– Не то слово. Огреб по полной. Я был на весь призыв один азиат. Не просто казах, азиат! И кличку мне дали – Аза. И я считался “дерзкий”, “блатной”, потому что служил при штабе писарем. Художник в армии всегда писарь.
Однажды по нужде ночью вышел, а как раз пьяные деды вернулись с караульной службы. С оружием. Рожки, полные патронов. Один из них затвор передернул и ствол ко лбу мне приставил. А второй стал бить откидным прикладом по груди.
Сколько было ударов, не помню, отключился. Очнулся под утро на голой сетке кровати, мокрый весь. Видимо, водой отливали. А в шесть – подъем! Выходи строиться на зарядку. Кросс, спортгородок. Не знаю, как выдержал.
– Ты служил срочную до института?
– Я после школы поступал на худграф, в Алма-Ате, всё сдал успешно, оставался последний экзамен, но пришла телеграмма из Кокчетава – сестренка моя умерла родами. Всё бросил, улетел домой на похороны. Хотел остаться, маме помогать, она всю жизнь работала в трех-четырех местах, нас, детей, было пятеро. Но она сказала – иди в армию, ты обязан, ты мужчина.
– Отца к тому времени уже не было в живых?
– Давно. Он умер в колонии, в Заречном. Тогда это была “красная” зона. Там сидели менты, бывшие чиновники, начальники, в общем. Официальная причина смерти – инфаркт, но это вранье. Его убили.
– Точно знаешь?
– Доказать, конечно, не могу. Мама ездила с ним проститься, меня с собой не взяла, я еще совсем пацан был. Ей разрешили похоронить его по-человечески, в гробу, костюме, в белой рубашке.
На кладбище один зек шепнул ей, что ночью его в бараке подняли с постели двое и куда-то увели.
А утром сообщили, что он умер от сердца.
– Почему твой отец оказался в заключении?
– Он работал в Кокчетавском обкоме КПСС, был профессиональным журналистом, часто бывал в Москве, имел допуск к архивным документам. И еще тогда, в начале 70-х, стал разрабатывать тему голодомора. Пытался публиковать статьи на эту тему. Голодомор 30-х. Миллионы смертей в мирное время
Его увещевали, потом стали грозить, прессовать. Сняли с должности, отправили в провинцию, на понижение, но он не уступал. Исключили из партии. Закрыли в ЛТП, объявив его алкоголиком.
Он писал Брежневу, из Москвы пришел ответ: разобраться на месте. Из ЛТП выпустили. Он приехал в Алма-Ату искать защиты, но его арестовали на перроне. Пришили липовое дело, будто он за деньги обещал кому-то выбить квартиру. Дали срок. На зоне его уважали. Хозяин с ним подолгу беседовал, чаи гоняли, в шахматы играли. Он знал, что отец тайком что-то пишет, но смотрел на это сквозь пальцы. Потом случилось то, что случилось.
Мама после похорон привезла два мешка с рукописями, спрятала их, но я нашел, стал читать и не мог глазам своим поверить. Папа, интеллигентнейший человек, описывал там такие ужасы, и мат стоял на мате. Потом рукописи исчезли. Мама их сожгла.
В 2012 году я прилетел в Алматы, выставка у меня была. Выкроил несколько дней, поехал в колонию. Сказал начальнику, прошу разрешения на эксгумацию. Тут началась бюрократическая бестолковка, никто не решается дать разрешения! Поехал в Капчагай, к прокурору города. Он выслушал, вызвал заместителя и приказал организовать всё. Начало мая, как раз перед праздником Победы.
Приехали на кладбище. Вот оно меня ужаснуло. Представляешь, холмики и сваренные из арматуры пирамидки. С номерами. Всё! Ни имен, ни фамилий. Вот это и есть – лагерная пыль.
Только у моего отца нормальная могила. Памятник с фотографией, оградка.
Тут вдруг ментовская тачка подруливает, в ней два участковых. Они даже не вышли. Не потому, что гордые, просто не смогли. У них галстуки параллельно земле лежали на животах. И морды – хоть прикуривай. Я подошел, а они мне – может, бензин оплатишь, земляк? Эх, думаю…
Копали нанятые бичи. Грунт легкий, сыпучий. Они уже глубоко забурились, кричат со дна: тут нет ничего! Оказывается, мама похоронила его в гробу, но все же по-мусульмански, в боковой нише, закрытой досками. Нашли, подняли, сняли крышку гроба.
– Ты все это наблюдал?
– Володя, не просто наблюдал. Своими руками очистил скелет от земли.
И увидел в затылочной части черепа отверстие. Его убили, теперь не было сомнений.
И еще, знаешь, носки на нем были синтетические, сохранились. Я их стянул, а оттуда выпали фаланги пальцев. И я узнал ногти папы. Я их ему подстригал, когда был мальчишкой.
– Господи, Булат, да как у тебя сердце выдержало…
– Выдержало. Сложил останки в большую сумку, увез на поезде в Кокчетав. Там и похоронил. В родной земле. Так надо. Так у нас, у казахов, принято. Ничего особенного. Долг свой выполнил. Я тоже, если доживу до старости, помирать уеду на родину.
– Давай, Булат, сделаем перекур.
– Кури! А мне нельзя. Меня тут снова чинили недавно. Шунтирование или как там это называется. Представляешь, доктор, который оперировал, вдруг спрашивает меня по-русски: ты из Кокчетава?
– Наш, что ли, переселенец?
– Нет! Немец, местный, настоящий!
– Из ГДР?
– Ну! Учился в России, а у нас был то ли на практике, то ли в стройотряде! Земляк!
4
Я смотрю на него и ничего не могу понять. Ему пятьдесят четвертый год. Строго говоря и медицински выражаясь, он – сердечник. Но где обычная в таких случаях осторожность, пригашенность и приглушенность, где неизбывный страх, тускло мерцающий в глубине зрачков? Где отечность, пастозность, одышка? И следов этого нет.
Я вижу крепкого, стройного парня без признаков лишнего веса, с молодежной прической, когда пробор посередине головы разваливает шевелюру на два крыла. Ну, может быть, они чуть посеребрены годами, что лишь придает облику дополнительного шарма.
Он импульсивен, темперамент имеет вулканический и, что самое непостижимое, выговор у него какой-то кавказский. И жесты, и мимика тоже.
Его любимое слово – “бомба”. Оно выражает высшую степень восторга.
Я слушаю его, почти не перебивая. Не хочу ничего выкраивать и сокращать. Бомба есть бомба. Поэтому перерыв. До следующей недели.
Еще никогда не делал интервью с продолжением.