– Вот однажды мы были на гастролях в каком-то областном центре Казахстана. Не помню где. Мы тогда много ездили. И с нами на одной площадке вдруг оказался Михаил Козаков. Ну, вы знаете. Такой роскошный, красивый, ослепительно талантливый актер. Читал стихи – божественно! А мы играли свой спектакль, и он его посмотрел. И вот после поклонов он заходит ко мне в гримуборную, широко раскидывает руки и провозглашает: “Померанцев! Вы большой артист! Вы и провинциальная сцена – две вещи несовместные! Вы должны творить в столице!”. Я, конечно, донельзя польщен, это же все-таки Козаков... А он обнимает меня и не унимается: “Будете в Москве – приходите на Малую Бронную, я там играю!”. Ну хорошо. Тронут. Обещаю, что непременно приду.
А я тогда входил во Всесоюзный художественный совет. И в Москву приезжал часто. И тут как раз очередная командировка в столицу. А у меня была привилегия: я мог посетить любой театр, любой спектакль. Выбрал, естественно, “На Малой Бронной”. А там шла “Женитьба” гоголевская. Козаков играл Кочкарева. Блистательная работа! Дождавшись конца представления, набравшись храбрости, иду во внутренние покои театра и нахожу двери с табличкой, где начертано имя мэтра. Стучу. Тишина. Робко открываю двери и вижу Козакова с лицом мрачнее ночи. Рядом с ним Броневой. Тоже изрядно насупленный. Молчат и взирают на меня, мягко говоря, неприязненно. Я здороваюсь, прошу извинения, но, памятуя о приглашении, все же переступаю порог. Сесть не предлагают. Начинаю говорить. Это, дескать, я, Померанцев... Мы встречались в Казахстане, работали на одной площадке... И вот я здесь, потому что вы меня...
Тишина. Козаков тяжело вздыхает, поднимает на меня измученный взгляд и скорбным голосом вопрошает: “И что?”.
Как – что? Я продолжаю лепетать о том, какой хороший спектакль, а он прерывает меня все тем же чудовищным вопросом, в котором уже закипает нотка раздражения: “И что?!”.
Я пробормотал нечто маловразумительное, наспех откланялся и в тот же миг выскочил из комнаты. Навсегда. С тех пор не подходил ни к каким знаменитостям...
– Юрий Борисович, а вы никогда не пробовали, что называется, покорить Москву?
– Если интересно, расскажу. Пробовал. И не раз. Первую попытку пресекла война. На фронт я ушел из Москвы, едва успев окончить школу. В Алма-Ату приехал после ранения в 1943 году. Через десять лет уже актером, но без специального образования, что меня чрезвычайно угнетало, отправился “завоевывать” Москву. Через полгода после смерти Сталина. Раньше нельзя было, я ведь сын расстрелянного в Караганде врага народа. Прослушивался на всех столичных сценах – везде отказ. Надежда оставалась на Центральный театр Советской Армии, я все же фронтовик... А там служила Вера Ивановна Окунева, заслуженная артистка РСФСР. Моя бывшая свойственница, так сказать. Поясню: она была замужем за моим дядей когда-то, они развелись. Но мои многочисленные московские родственники уговорили меня обратиться к ней за протекцией.
Она отнеслась ко мне сочувственно, устроила прослушивание, на котором я, кажется, в грязь лицом не ударил. Через некоторое время мне позвонил заведующий труппой, мощный был старик, влиятельный, и дал понять, в какие спектакли он намерен меня вводить. Ну все! Сбылась мечта! Я уехал в Алма-Ату, где уже небрежно ронял в светских беседах: “У нас в Москве, у нас в театре Советской Армии, у нас в новом сезоне...”. Расхвастался…
– Но что-то пошло не так?
– А вот слушайте дальше. К назначенному сроку приезжаю в Москву, прихожу в театр. Художественным руководителем был тогда Алексей Дмитриевич Попов. Трижды лауреат Сталинской премии, народный артист СССР, орденоносец и прочее. Но все это ровным счетом ничего не значило. Кадровые решения принимал только генерал-майор Паша! Начальник театра. Вам встречалось это имя?
– Боюсь, что нет...
– Ну что вы! Легендарный был персонаж. Савва Игнатьевич Паша, театральный наместник от Министерства обороны. И вот вошел я к нему в кабинет. А там нет никого. Понимаете, генерал был плотного сложения, но очень маленького роста, за столом его сразу и не углядишь. Ну, пригласил меня сесть, а сам листает документы. Надо полагать, мои. Изредка бормочет себе под нос: “Добрэ, сынку, добрэ”. У него был заметный украинский акцент. Спрашивает: “И шо? Хаты ж у тоби в Москве нема, где жить будешь, Юра?”. Отвечаю, что родственников много, приютят на первое время. “Ну, добрэ, колы так...” Листает дальше. И вдруг каменеет, цепенеет и уходит в глухую и длительную паузу. Потом отрывает взгляд от бумаг, смотрит мне в глаза и говорит безо всякого акцента: “О нашем решении мы вас известим. Вы свободны”.
Потянулись, как принято говорить в старинных романах, томительные дни ожидания. Через неделю не выдержал, позвонил Вере Ивановне. Она: “Ах, Юрочка! Я имела неприятную беседу с заведующим труппой. Он так меня отругал! Вы, говорит, почему сразу мне не сказали, что ваш протеже – еврей?”. У меня опустились руки. Вот в чем, оказывается, дело...
Но Вера Ивановна надежды не потеряла. Дала мне телефон заведующего и настоятельно просила время от времени звонить ему. Я так и сделал. Приходил в скверик возле театра, там был таксофон. Набирал номер и кивал в такт вежливому бульканью. Извините, решение не принято, ожидайте. Наконец услышал нечто более внятное: “Послушайте, Юрий Борисович, вы ведь уже состоявшийся актер, будет ли вам у нас интересно? Подумайте...”. Я повесил трубку.
Брел, понурый и несчастный, по Петровке. И вдруг – о боже! – мне навстречу идет Наталия Ильинична Сац!
– В многомиллионном городе случайная встреча?
– Вот! Так бывает только в Москве, я тысячу раз это подмечал! Спрашивает меня: “Юра, ты как здесь оказался? Почему такой мрачный?”. Я ей все как на духу рассказал. Она мне: “Так, все понятно. Собирай вещи, поехали”. Спрашиваю: “Куда?”. Отвечает: “В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!”. Так я стал артистом Саратовского ТЮЗа, в котором прослужил ровно год...
– А Олег Янковский в этот год учился в четвертом классе средней школы и бегал в ТЮЗ, который в Саратове все обожали, и наверняка видел на сцене тридцатилетнего артиста из Алма-Аты Юрия Померанцева...
– Как знать. Вполне вероятно...
– История покорения Москвы этим рассказом заканчивается?
– Нет. Есть еще одна новелла. Но в ней я уже не трепетный соискатель, а, так сказать, разборчивый жених, знающий себе цену. Это был конец шестидесятых. Мне уже сильно за сорок, я народный артист Казахской ССР, лауреат Государственной премии, за плечами – “Наш милый доктор”, “Освобождение”, а Лермонтовский театр часто гастролирует в Москве, где я играю на сцене Малого театра. И бывают аншлаги! Словом, жизнь удалась! И вот приходит на спектакль Владимир Монахов. Это был, чтобы вы знали, главный режиссер Ленкома – между Эфросом и Марком Захаровым. Он пригласил меня на переговоры и сделал предложение войти в труппу. Ни о каких прослушиваниях речь уже не шла!
Монахов говорил, что набирает новую труппу, что нужна свежая кровь, что у него уже есть один подающий надежды паренек из Еревана, фамилию которого он переврал, назвав его Джихаряном...
В общем, дело идет к подписанию договора. А в кабинете Монахова присутствует еще один человек, видимо, директор театра. И он смотрит на меня как-то странно – не в глаза, а куда-то ниже, будто у меня галстук развязался, что ли. И вдруг он подходит ко мне совсем близко, тычет пальцем в лацкан пиджака и спрашивает: “А что это у вас тут?”. Отвечаю, что это значок депутата Верховного Совета Казахской ССР. И в эту секунду в голове у меня взрывается бомба! Господи, да ведь мне еще два года нужно быть депутатом...
– И вы отказались?!
– Да.
– Юрий Борисович! Я вас отказываюсь понимать! Неужели нельзя было просто сложить с себя полномочия депутата и – в Москву! В Москву!
– Нет! Это было бы бесчестно и бессовестно. Мне же это доверили. Я понимаю, вы скажете, что Верховный Совет тех лет – это политическая декорация, но это уже другой вопрос. Поймите, я не мог поступить иначе. Потому что нельзя людям в глаза плевать...
– Кажется, благодаря вам я стал лучше понимать этот древний афоризм: “Лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме”…
– Возможно, возможно...
***
11 февраля Юрию Борисовичу ПОМЕРАНЦЕВУ исполнилось 94 года.
Алматы