Кто не ощущал замирания сердца при медленном угасании люстр, при погружении зала в упоительную полутьму в то время, как высвечивается сцена, на которой сейчас начнется условнейшее из условных и таинственнейшее из таинственных творений человеческих - пьеса, - тот утратил в жизни очень много.
Вот в последний раз пробует скрипки оркестр, словно нарочно фальшивя резкими звуками, чтобы еще стройнее и слаженнее грянула через минуту увертюра... Вот пробегает по залу волна покашливаний и шуршаний... Запоздавший с программкой в руках торопливо пробирается через плотные ряды коленей... Миг - и сердце стукнет сильнее, это открылся занавес, и сцена ожила. Пусть даже на ней всего лишь один стул. Сейчас появятся актеры и будут править ремесло.
Так было всегда. Никакие достижения мысли человеческой не могли вытеснить театр из нашей жизни. Мы ахали над первым гнусавым видео, теряли дар речи при виде привезенного "оттуда" домашнего кинотеатра, но вечером собирались и шли на лишний билетик в бунтовской Ленком или - зная, что билеты есть всегда - в спокойную лермонтовку.
В любом случае, каким бы - провинциальным или блестяще-столичным - ни был театр, в каком городе бы он не находился, этот поход не являлся равнодушным автоматическим действием. Что-то такое заложил в нас создатель - непонятное, смутное, но это срабатывает всякий раз, как мы оказываемся сидящими в партере или на балконе с биноклем.
Что заставляет нас принять условность этих полутора часов из позапрошлого, скажем, века? Что нам эти страсти в фанерных декорациях? Или откровенная буффонада с кукольным гримом. И почему так волнуются люди, которые в сотый раз сегодня выйдут на сцену и произнесут те же самые слова, что и вчера. А они волнуются, я знаю.
В юности у меня была подружка - любительница оперетты. Вот еще жанр-то! Вот уж действительно где надо фантазию включать, чтобы верить, что поющая героиня в упор не замечает марширующего на заднем плане полка тяжелой артиллерии. И вот однажды мы отправились в театр оперетты (дело было в Москве), где давали классическую "Сильву".
По моему разумению, Сильва должна была обладать внешностью моей спутницы - стройная, смуглая, с темными кудрями. Но на сцену вышла тетенька с хорошей такой диафрагмой, ярко-рыжая и с черными усиками над верхней губой. Зал обомлел, а у меня чуть не случился разрыв легких от внутреннего хохота. Но пела тетка хорошо, а когда она чуть выше подняла полные руки, я увидел подмышками на платье мокрые круги. И я понял каким-то внутренним озарением, насколько трудно ей заставить нас поверить, что она - и есть Сильва, и как она старается. Чардаш в ее вдохновенном исполнении доставил мне истинное удовольствие, и хотя меня все время сподвигали уйти, я настоял, чтобы остаться и досмотреть до конца. И мы остались, и пили в антракте редкую по тем временам "Фанту", и гуляли по театральному круглому коридору, и я сочинял историю жизни опереточной актрисы. Выпендривался. Поистине: весь мир - театр, и люди в нем актеры.
А дети мои не ходят в театр. Не прикалывает. Неведома им волнительная тайна перевоплощения на сцене. Когда я однажды попытался передать, какое наслаждение доставила мне двадцать лет назад та толстая рыжая Сильва, они ровным счетом ничего не поняли. Не стану врать - не ходок нынче и я. Тяжело видеть пустые залы…