Вообразите: барышня ростом с Лолиту закидывает за плечи студенческий рюкзачок, садится в поезд и едет в отравленный чернобыльским ядом Киев. Там слоняется по неведомым стежкам-дорожкам, живет в малопригодных гостиницах, попеременно останавливается у друзей, ест лишь яблоки, хлеб и творог, а их в стремительно нищающих лавках достать все труднее, неутомимо знакомится с какими-то чудиками и непрерывно записывает в блокнотик всё, что предстает взору и слуху. Шумы, запахи, виды, лица, обрывки разговоров, телепередач, фильмов. То есть решительно всё: от куполов Софийского собора до мелкой трещинки на стене, которую отважно преодолевает бесстрашный тараканище.
Измученная, вымотанная, больная, она покидала этот город, но возвращалась. И так четыре раза – по шесть, семь, восемь недель…
Спустя 25 лет из этих клочков сложились “Киевские дневники”.
Но до них вышел “Московский дневник”. Эта книга составлена из трех лет жизни в Белокаменной, где будущая писательница была уже аспиранткой. Десятилетия российской истории имеют слабость брать себе псевдонимы: сороковые – роковые, семидесятые – застойные и так далее. Наша аспирантка угодила в девяностые, то есть лихие. На ее глазах плавательный бассейн обернулся храмом второго пришествия. Его взорвать-то взорвали, а купель оставили…
Сейчас она готовит к выходу в свет третью книгу, она называется “Попутчики”.
Иные скажут: и что? Правильная девочка, умница-отличница, подрастет-состарится, станет Светланой Алексиевич. Этого я не исключаю, но тут все дело в том, откуда эта девочка.
Она из Мюнхена. Родилась там и выросла. Немка чистой воды. И до двадцати своих лет не знала, как по-русски хлеба спросить. И вот я беседую с ней битый час, а уж и второй, и ушам своим не верю. Она владеет великим и могучим с таким совершенством, от которого бы и сам Тургенев чувств лишился. Я не юродствую, я по чести говорю. Отвечаю! Аристократически суховатая, лишенная излишеств и проговоров, но богатая, синтаксически безукоризненная, изысканная русская речь. Я слушаю пристрастно, ревниво, я желаю уличить немку хоть в крошечной ошибочке, но где там – у нее даже акцента нет. Ни следов его, ни мало-мальски слышимого эха. Уму непостижимо. Ну, допустим. Но ведь свои книги она тоже пишет по-русски! И это отличная проза, мускулистая и немногословная, зоркая и снайперски точная в деталях. И тут, минуточку, кончается искусство, и дышит почва и судьба.
Список литераторов-перебежчиков из родного языка в чужой не слишком велик. Ну, разумеется, Джозеф Конрад, поляк, сделавшийся английским классиком. Великий Набоков, русский и американский писатель. Ну Кафка, допустим. Эльза Триоле. Раз-два и обчелся. Однако у всех поименованных авторов были, так сказать, сугубо личные и лингвистически обоснованные основания для двуязычия. А у Кати?
О, прошу извинить. Я ведь до сих пор не представил свою собеседницу, с которой меня познакомил берлинский художник Володя Анзельм, алматинец, однокурсник Славы Люйко, между прочим.
Итак, Katharina Wenzl, Катарина Венцль, сохранившая все внешние признаки студентки, которая из озорства примерила на себя портретный грим взрослой женщины. Из чисто русского амикошонства я обращаюсь к ней по имени…
– Катя! Расскажите, как это произошло? Можете припомнить первое русское слово, которое вы услышали?
– Нет. Первое русское слово не помню. Когда пришло время выбирать, кем быть, я колебалась между консерваторией и академией изобразительных искусств. Но в одночасье вдруг поняла – ни то ни другое мне не нужно. И я стала учить русский язык. Сама.
– Но почему?
– Потому что началась перестройка, к власти пришел Горбачёв, а в ГДР жила половина нашей семьи по отцу. И однажды я оказалась в заснеженном парке, где росли березы. Я на них смотрела и почему-то подумала о Сибири. И в этот миг поняла, что хочу учить русский язык. Мой папа был оперный певец, тенор. Многие говорили, что у него типичный русский тенор. Он пел партию Ленского. И арию Поповича в “Сорочинской ярмарке”.
– По-русски?
– Нет, по-немецки. Но в доме постоянно звучала музыка, оперные арии. Я не исключаю, что там были и русские голоса. Но я этого не помню. Еще у отца была шапка-ушанка. Мои родители умерли. Однажды я пришла навестить их последний приют и услышала перезвон колоколов. Там, оказывается, стоит православная церковь. На этом кладбище погребен мой дед. И прадеды – по отцу. Вероятно, что этот перезвон я слышала в раннем детстве, когда мы с родителями приходили на этот погост. Может быть, всё это как-то повлияло, не знаю.
– И вы решили поступать на факультет славистики?
– Нет. Я просто стала учить русский язык. Отец дал мне свой учебник, гэдээровский, а мама свой. Они почему-то в свое время хотели овладеть русским языком. И папа научил меня произносить этот невозможный звук “Ы”. В Мюнхене был книжный магазин, где я купила пластинки Окуджавы и Высоцкого. И слушала их непрерывно, ничего не понимая. Еще слушала день и ночь напролет передачи “Радио “Свобода”. С тем же успехом. Потом выписала газету “Московские новости”, продиралась сквозь абзацы со словарем. Пошла в городскую библиотеку. Там была одна полка, заполненная русскими книгами. Я выбрала Достоевского. Мне понравилось название – “Идиот”. И стала читать этот роман. Осилила до половины.
– Со словарем?
– Разумеется. Это был мамин словарь, который я прочитала весь, от корки до корки, тупо подчеркивая фломастером слова. Купила “Русский язык для всех”, где были такие странные голубые пластинки, очень гибкие. Из пластмассы. Папа, испортив не одну иглу, ухитрился их как-то воспроизвести и переписать на кассету. Вот так я училась. С утра и до позднего вечера. И вход на мою территорию, где царствовал русский язык, был всем воспрещен. Понимаете, я всегда, сколько себя помню, вела дневники. Сначала на немецком, потом на итальянском, который стала учить, а потом решила, что лучше всего вести их на древнегреческом. Чтобы никто не мог прочитать. Дядя моего отца, например, вел с этой целью дневник на иврите. И я подумала: чем я хуже? Но оказалось, что хуже. С древнегреческим не вышло, потому что явился русский язык и всех вытеснил.
– Что это? Эскейпизм? Бегство от реальности?
– В каком-то смысле, да. Бегство.
– Это по-разному бывает, но у вас получилось буквально. Почему вы оказались в Киеве?
– А потому что Киев и Мюнхен стали городами-побратимами. Я написала в городскую администрацию Мюнхена письмо, предлагая себя в роли начинающего переводчика, и пришел ответ. Меня пригласил Киевский горисполком. Но прежде я еще посещала занятия русского языка факультета славистики Мюнхенского университета. Там преподавала дама, которая всегда была в темных очках. Русская. Я сидела на самой задней скамье и тут же схлопотала прозвище – Камчатка. Дама заставляла меня произносить немыслимые русские слова, я старалась как могла, а она говорила: “Ну, некоторые никогда русский не выучат!”. Я злилась и думала про себя: “Ну, с-с… Я тебе докажу”. Смешно, конечно, но она меня завела. И, как сегодня я понимаю, помогла.
– Что вы делали в Киеве?
– Я там работала в бюро переводов. Переводила анкеты людей, желающих переселиться в Германию. И эти люди меня принимали за какую-то очень важную даму. Спрашивали, какая у них будет в Германии квартира. Будет ли в ней холодильник? Сколько они будут зарабатывать? Я каждый день объясняла, что я здесь никто…
– И зовут меня никак…
– Вот именно. Но они всё спрашивали, спрашивали. А некоторые предлагали делать бизнес. Торговать какими-то коврами. Советовали купить квартиру в Киеве. Между прочим, хорошая трешка стоила тогда 3–4 тысячи марок. Всего. Но я отказывалась от всех предложений. И вскоре уволилась. И стала просто жить, вариться в этом огромном городском котле. Меняла жилье, изучала улицы, знакомилась с людьми, бывала в разных компаниях, в среде художников андеграунда, будущих звезд “Южнорусской волны”, литераторов, музыкантов. Уже тогда, в Киеве, я была знакома с неформальной средой, как и позже, в Москве. Слушала, запоминала, записывала. Училась языку там, где его находила.
– И он рос, креп день ото дня?
– Ну, постепенно, да, рос. То есть долгое время я старательно делала вид, что понимаю собеседников. Вовремя кивала, делала сочувственные глаза, отпускала краткие междометия. Но иногда, когда в ходе беседы нужно было дать развернутый ответ, выяснялось, что я очень мало поняла, и я просто прокалывалась!
– И никто не высказывал подозрений, что вы шпионка?
– О, на каждом шагу! Ну, разумеется, в шутку, в шутку.
– Катя, а как сложились ваши отношения с обсценной лексикой? Вы ею овладели?
– Это что, матерщина, что ли? Овладела. И вполне прилично, если можно в этом случае так выразиться. Но это никак не свидетельствует о “глубоком погружении” в язык. Иностранцы, научившись материться, полагают себя едва ли не славистами. Это ерунда. Это как во время романтического свидания произнести недавно выученную фразу: я люблю тебя. И что?
– А какова была роль украинского языка в той речевой среде, которая вас окружала в Киеве?
– Это хороший вопрос, но трудный для ответа. Я не штудировала украинский язык с тем тщанием, которое проявила для изучения русского. Но, когда я вернулась в Германию, университетский преподаватель, переводчик, заявил мне, что я из Запорожья! По-видимому, остается какой-то неуловимый отпечаток от общения, и он его услышал. Такой же случай был в Москве, когда я впервые туда приехала. Меня встретила такая несколько надутая и расфуфыренная тетенька, и первое, что она сказала, было: ф-ф‑у, какой у вас провинциальный выговор! Это меня задело. И я тут же стала “акать”. К месту и не к месту. Кстати, в Москве я всячески уклонялась от встречи с соотечественниками. Когда мне говорили: “Катя, там немцы приехали, твои земляки” – я отвечала: ну и что? Зачем они мне? Знаете, сколько их в Германии?
– В Москву вы приехали сразу после Киева?
– Нет. До этого я еще успела поучиться в Гейдельбергском и в Майнцском университетах на факультете переводчиков. А диссертацию писала уже в Москве. Российская академия наук, Институт русского языка имени Виноградова.
– И это был снова побег? Который со временем обернулся книгой “Московский дневник”?
– Да. Храм Христа Спасителя возрождался на моих глазах. Окна моей аудитории выходили как раз на этот бассейн, из которого он вырос…
– И двигателем сюжета вашей книги стало бесконечное кочевье по московским квартирам, которые вы часто меняли, а персонажами – хозяева этих квартир. Живописные, очень пьющие, но не лишенные своеобразного обаяния люди.
– Ну, не только пьющие и опустившиеся. Разные были люди. Диссиденты. Правозащитники, журналисты, писатели, художники. Я бывала на выставках, участвовала в знаменитых кухонных спорах и, конечно же, много читала.
– “Идиота” удалось осилить?
– Нет! Три раза приступала в разное время, но так до конца и не дошла. “Преступление и наказание” прочитала, “Войну и мир” тоже, “Бесов” осилила. “Братьев Карамазовых” читаю до сих пор! Ну и много других книг, Салтыкова-Щедрина, к примеру. А “Идиот” так и не дался.
– Катя, а как вы решились писать на чужом языке? Как вы преодолели этот барьер? Какой-то особый кураж для этого нужен?
– Не нужно никакого особого куража. Надо просто быть упертым, понимаете? Упертым. Сказать себе: я выучу этот язык во что бы то ни стало. И каждый день, как бы он ни складывался, завершать страницей рукописи. Просто описать весь день, вспомнить всё. Такое упражнение для себя, без всяких мыслей о литературе. Потом выправить написанное с помощью словаря. И вот эти листки копились, копились, пока вдруг я не поняла, что они складываются в повествование. И стала писать. Мучительно, с ошибками, исправлениями, но я же говорю: надо быть упертым. Так получился “Московский дневник”. Много позже я вдруг наткнулась у себя в архиве на такие же листки киевского периода. И поняла, что получится еще одна книга. Она перед вами. И вот в связи с выходом “Киевских дневников” я снова спустя 25 лет оказалась в этом городе. Бродила по переименованным улицам, что-то узнавала, что-то нет. Другая реальность, как новая редакция текста, исправленная и дополненная.
– Но у вас был в жизни и другой период, когда вы состояли на государственной службе в министерстве иностранных дел, не так ли?
– Да, я работала переводчиком-синхронистом в МИДе. В Петербурге, Москве и Берлине. Между прочим, переводила Назарбаева…
– Вот как?
– Да, когда он был с визитом и встречался с федеральным президентом Кёлером. Переводила Штайнмаера, Меркель. Путина, Лаврова. Переводила государственного министра Эрлера, который неоднократно посещал среднеазиатские страны. Была в составе правительственных делегаций в Казахстане, Кыргызстане, Узбекистане, Таджикистане, Туркмении. Знаете, положа руку на сердце, отсюда все эти страны кажутся на одно лицо. Но вот я побывала там и знаю, насколько они разные! Очень интересные были поездки. Их было две.
– Но ваша дипломатическая карьера прервалась?
– Я сама ее прервала. Ушла по доброй воле.
– Еще один побег?
– Пожалуй, да. Мне даже присвоили статус государственного чиновника, хотели направить в Минск, снова в Москву, но ничто меня не удержало. Почему? Не знаю. Времени слишком много занимает служба, нет той свободы, которая мне необходима. Я знаю, как коротка жизнь. Хочу и буду жить для себя. То есть попросту хочу писать книги. И потом я вдруг поняла, что ничего нового больше не узнаю здесь. Всё видела, всё поняла. И я ушла на преподавательскую работу, заведую русским отделением Мюнхенского института переводчиков и иностранных языков. Дом в Берлине, работа в Мюнхене. Между ними шесть часов дороги. Здесь есть такой обычай – даешь объявление в Интернете, приглашаешь попутчиков. Оправдываются расходы на бензин, и ехать не скучно. Люди склонны к исповеди в замкнутом пространстве автомобиля. Из этих монологов-диалогов сложилась еще одна книжка. Скоро, надеюсь, выйдет.
– Но теперь ее персонажами станут немцы?
– О, нет! То есть не только. Турки, греки, арабы, израильтяне, хорваты, албанцы, студенты из азиатских и африканских стран, даже из Америки были. Банкиры, компьютерщики, актеры, сценаристы, мужчины, женщины, молоденькие девицы, взрослые и пожилые люди. Иногда это были просто, скажем так, альтернативные люди. И все они рассказывали какие-то удивительные вещи, которые в обычных условиях, может быть, никогда бы не поведали. Некоторые из этих историй уже опубликованы в латышском журнале о культуре “Ригас Лайкс”.
– Книга уже имеет название – “Попутчики”. Вы вкладываете в него некий потаенный смысл?
– Нет. Он и без того там есть. Все мы в этой жизни попутчики.
Алматы
Катарина Венцль, автор книг “Московский дневник. 1994–1997”, “Киевские дневники. 1990–1993