Это к тому, что мужской праздник, пересаженный в другую лунку, звонкие копыта свои таки не откинул, а все же худо-бедно состоялся по месту прежней дислокации. Но если перемерять дни на строевой шаг, то выйдет, что расстояние от 23 февраля до 8 Марта укладывается в дистанцию одного линейного, как на воинском смотру. А потому в будуаре милой дамы воин может оказаться в полном парадном облачении, не переменив мундира, да и к тому же в сапогах.
Подобный конфуз со мною приключился во времена былинные и в местах изрядно отдаленных.
Отцы-командиры однажды как-то внезапно, но душевно сбрендили и решили устроить сынкам-солдатикам новогодний бал. Отсохни мой язык, ежели вру! Ель с канителью, лимонад с ржавыми пряниками и, главное, барышни – без них бал не бал. Студентки техникума не помню чего. Ну, натурально, танцульки, бирюльки, амурная почта и прочая жизнерадостная жеребятина. Я не танцую сроду, если только не приму граммов триста с прицепом на пустое брюхо, но от лимонада какой кураж? Да и не пил я тогда вовсе.
Стою, стенку подпираю, Печорина изображаю, но глазенапа на барышень исподтишка запускаю, ибо естество свое берет.
Понравилась одна. Все бы ничего, да и не больно-то я влюбчив по жизни, но эта мне в очи прыгнула и в сердце угнездилась. Уж очень оказалась похожей на артистку Лаврову. Ее нынче мало кто помнит. Такая вот была – красивая и грустная, с надломом и трещинкой. Снималась в “9 дней одного года” и “Бегство мистера Мак-Кинли”. Очень ею интеллигентные мужчины тогда увлекались. Даже поэт Андрей Вознесенский не устоял и вступил с нею в огнедышащий роман. И приехал с ней однажды в Алма-Ату. И Олжас Сулейменов, повинуясь восточному гостеприимству, повез их на своей машине куда-то в горы. И на обратном пути они вдребезги расшиблись, налетев на какую-то предрассветную ерунду, торчавшую посредине дороги, но никто не пострадал, кроме “Волги”. Андрей Андреевич даже стих об этом написал: “Я нашел отпечаток шины на ванкуверской мостовой перевернутой нашей машины, что разбилась под Алма-Атой...” Я знал эти стихи наизусть, как и весь сборник “Дубовый лист виолончельный”, который таскал за собою по всем казармам, лагерям и госпиталям, но про эту историю с поэтом и артисткой, разумеется, ведать не ведал. Мне ее рассказал через тысячу и один год сам Олжас Омарович...
...И вот взираю я на эту копию артистки Лавровой, но подойти не смею. И не от робости, но от какой-то громокипящей гордости, от которой в сухом остатке бывают одни только пресные обломы.
А вокруг нее уж вовсю хороводятся самые густопсовые самцы нашей роты: Андрюха Штокшмайсер и Вовка Барышной. У одного нос перебит, у другого все зубы железные, но от обоих тестостероном и “Шипром” за версту несет, отчего мамзели, как правило, обморочно теряют свою девичью гордость, а после вдовьими табунками осаждают КПП части, силясь всучить дневальному мятые записки, пропитанные горючими слезами и польскими духами “Бычь може”. Смотрю дальше, а она уже то одному, то другому руки на плечи кладет и от меня себя крадет.
И тут появляется замполит и ласково рявкает, что пора бы и кончить! Но через паузу, пузырясь своим великодушием, объявляет последнее сладкое содрогание: белый танец. Я решительно открепляюсь от стены своего позора и строевым шагом цокаю подковами к выходу в рассуждении перекурить перед построением, но наперерез мне рассекает копия артистки Лавровой, делает смольнинский книксен и приглашает на тур. Топчемся. Платьишко на талии у нее чуть влажное, из горлового выреза, на который я упрямо не смотрю, пряненько веет чистыми девичьими подмышками и польскими духами “Бычь може”. Она мне с юмором: “Военнослужащий! Что же это вы весь вечер меня взглядами прицельно обстреливали, а в плен взять не попытались? Вы, что ли, в трусишках зайка, в сереньких?”. Не успеваю куртуазно выманьериться, потому что музыка обрывается, и дежурный по части уже не по-детски орет на всю залу: “Бтльо-о-н! Пр-р-готовиц-ца к постр-ро-эни-у-у!”.
Наспех прощаемся, и она мне сует в карман кителя записку амурной почты со своим адресом на обороте. Телефона не было.
Кончилась зима. Два месяца собирался в город, да так и не выбрался. В увольнении я сам себе казался безнадежным идиотом из песни, где “солдат попьет кваску, купит эскимо...”. Но тут приближается 8 Марта, у меня есть волнующий адресок, а я все обдумываю: как приду, что скажу? Наконец – решился.
Попил кваску, сходил в кино, съел эскимо, приперся к ее дому, выкурил у подъезда полпачки “Примы”, поднялся на этаж, позвонил. О! Приветик! Заходи... Она была в коротком халатике и шлепанцах с пушистыми воланами. Я переступил порог, зачем-то отдал честь и замер. Вернее, обмер. На мне были отличные, офицерские полевые, юфтевые, дельно проглаженные сапоги с гармошкой у щиколотки. Я их у подъезда еще раз продраил карманной бархоткой, и они горели, как у мартовского кота тестикулы. Но вот ступни были обмотаны байковыми зимними портянками. Я забыл про носки. Я от них отвык. “Ты раздевайся, проходи, – взволнованно проворковала моя хозяюшка. – Я пока чай поставлю. Ты любишь “Грильяж в шоколаде”? У меня есть!”. Она выскользнула на кухню.
Я стоял столбом. Разуться и спрятать портянки в голенища? И пройти босым, но в галифе и кителе? Спросить тапочки и сгореть со стыда? И в каком состоянии ноги, особенно ногти?
Она вернулась. Я наконец-то снял шапку, пригладил волосы и промямлил: “Знаешь, у меня времени в обрез. Пойду, пожалуй...”. Потом переступил с ноги на ногу и зачем-то рассказал, как во время стрельбищ боец моего взвода не метнул, как положено, боевую гранату, а подбросил ее, будто теннисный мячик, перед собой. Но она упала и не взорвалась, и ротный, загнав всех в окопы, медленно подошел к лимонке, осторожно поднял и швырнул ее, а она бабахнула в воздухе, и ефрейтора Палаткина, который из любопытства высунулся поглазеть, чиркнуло осколком по щеке. Она слушала с прилежным вниманием и смотрела на меня с явным сочувствием, как на больного. Я замолк. Квас мучительно требовал похода в туалет. “Ну, с наступающим тебя Восьмым мартом!” – с натужной развязностью подытожил я свой визит. Снова отдал честь, натянул шапку и, кое-как справившись с замком, выскочил на площадку.
Ну, просто не роман, а сапоги всмятку...
Алматы