Ваша конская колбаска – это п…ец!
– Роман Григорьевич, это ваш первый приезд в Казахстан?
– Да, но я считаю себя человеком, который имеет прямое отношение к этой земле. Потому что Эрик Курмангалиев (оперный певец, контртенор, уроженец Гурьевской области, скончавшийся в 2007 году в Москве. – Ред.) – это человек, в чьей жизни я сыграл, наравне с Ниной Дорлиак, одну из главных… нет, ролей будет неправильно – судьбоносных направлений. Благодаря мне он попал в Книгу рекордов Гиннесса как артист, который одновременно поет, двигается, танцует и существует как драматический актер. Поэтому я сопричастен к этой земле.
– Уже больше года, как Курмангалиева нет в живых. Можно сказать – “не уберегли талант”?
– Нет, виноват он сам! Он не слушался никого! Если он не пришел хоронить Дорлиак… Понимаешь? А она была для него как мама. Не прийти попрощаться с мамой для меня, верующего человека, не только недопустимо – за это человек расплачивается. А вы думаете, все проходит бесследно? Нет!
Он мог не прийти на “М. Баттерфляй”, спектакль, который принес ему успех, – запивать, и все! А лечиться не хотел. Он понимал, что идет навстречу смерти, он прожигал каждую секунду жизни. Он был индивидуальностью, отмеченной свыше. Но осталось только ощущение кометы, которая пронеслась.
– В конце этого года Курмангалиеву исполнилось бы 50. Есть смысл в отмечании подобных дат?
– Конечно! Ранее уже был вечер памяти, недавно пластинку выпустили… Но, понимаешь, это все уже пение песен, которые никто не слышит.
– А кто их должен услышать?
– Небо прежде всего! Не знаю, куда он попал – в ад или рай. Хочу, чтобы в рай.
– Итак, вы считаете себя связанным с Казахстаном…
– Конечно! Мистическая связь! Совсем не то же, что прилететь самолетом и пройтись ногами, это каждый может, и это ничего не дает. А вот когда есть глубинная связь…
Я сейчас понимаю, что неверующие люди, приезжая на землю, отмеченную свыше, совершенно ее не чувствуют. Они могут видеть только дома, вывески, хорошо, если лица. Еду еще. Кстати, ваша конская колбаска – феноменально! Я это называю “пи…ец”! Она ни с чем не сравнима – даже с украинской свиной колбаской!
Ни слова покаяния – я загрустил
– Какие впечатления у вас остались от Театра имени М. Лермонтова, от труппы?
– Прежде всего я хочу сказать вот что. Я был сражен совершенно! Чем? Здесь был Сулимов (Мар Сулимов – театральный режиссер, работавший в Лермонтовке в конце 1960-х – начале 1970-х годов. – Прим. авт.). Это
з-а-м-е-чательный режиссер, н-е-оцененный совершенно, н-е-р-е-ализованный и советской властью уничтоженный. Но когда я узнал, что этого человека отправила отсюда труппа… В его книжке данной главы нет. Он был настолько великодушен, что эту боль унес в себе. И когда я попал в коллектив, который не оценил Сулимова, причем как раз после гастролей в Москве, когда у них был успех, честно сказать, я искал те лица, которые это совершили. Когда при труппе я говорил о нем восхитительно, эти люди даже не встали и не сказали слова о покаянии. Понимаешь? Я загрустил.
– А вас как приняли?
– Ну, они восхищаются. Я же не читал теорию, а на практике показал, что такое режиссура. Они сразу встали на ноги, начали делать, пробовать, смотрели друга на друга, удивлялись, восхищались, аплодировали, аплодировали, аплодировали. Потому что они видели, как на глазах меняются их товарищи. Мне казалось, что я попал в детский сад – я их возвратил в детство, потому что без детства, без этого первородного ощущения жизни, не может быть ничего. А тем более здесь горы, воздух, деревья – мама! Здесь все продуваемо, как в финале “Преступления и наказания”, когда Раскольников вышел на площадь, на которой веют только ветры светлые. А здесь ты в каждой точке овеваем эфиром, ежесекундно. Из тебя выдувает всю грязь, все говно, ты должен быть просветленным! С этим ощущением я и ехал сюда.
Мат – это настоящий русский!
– Вы уже выбрали актеров для будущего спектакля?
– Конечно, иначе зачем бы я приезжал?! (В спектакле будут заняты Михаил Токарев, Оксана Бойченко, Игорь Личадеев, Игорь Горшков, Марина Ганцева, Ирина Лебсак, Виталий Багрянцев, Татьяна Эйнис, Александр Багрянцев. – Прим. авт.)
– Как вы решаете, что роль именно для этого актера?
– Любящий ребенок! Если он с первой секунды влюбляется в режиссера – все, ничего другого нет! Когда ребенок доверчив и кричит: “Люби и меня!”. Если нет этих двух энергетик, если во время репетиций нет оазиса сплошной радости, ничего не будет. Это все вранье, что нужно мучиться, страдать, кровь свою отдавать, чепуха! А только каждую секунду кричать: “Боже, какое счастье, что мы вместе!”.
– То есть никаких отрицательных эмоций не должно быть?
– Категорически! Потому что когда актеры потом выйдут на сцену, первое, что зритель почувствует, – их открытые сердца. И дальше они со зрителем смогут делать все что угодно.
– Вы не стесняетесь крепких словечек. Разве это способствует радости?
– Конечно! Это настоящий русский! А они не понимают литературного русского языка – только родные слова. И вы напрасно смеетесь.
– Просто, к примеру, женщины не всегда реагируют положительно…
– Как?! Да они счастливы! Они ж тоже на этом языке общаются. С собой прежде всего. Какой вы совершенно наивный!
Сон Гафта
– Почему вы взяли для работы именно пьесу Валентина Красногорова “Фуршет для премьеры”?
– Мне кажется, эту пьесу не он писал – ему кто-то надиктовал свыше, его рукой кто-то водил. Он сумел, может быть впервые, соединить Ионеско и Беккета с русской культурой. Вот это меня удивило больше всего.
Кстати, я прочитал в вашей статье (“Ждем не дождемся” – №5 от 30 января. – Прим. авт.), как Красногоров говорит, что я что-то вычеркиваю, меняю. Так вот: я не только вычеркиваю и меняю, я
к-а-т-е-г-орически все меняю! Но в данном случае не очень многое.
– Чем планируете поразить алматинскую публику?
– Будет одна неожиданность.
– О которой вы, конечно, не скажете.
– Ну почему же. Она будет заключаться в том, какой я увижу Дездемону. Мы привыкли, что она белокура, светла и хрупка. По пьесе, ее играет артистка, которая, руководя директором, фактически руководит театром.
– Серый кардинал?
– Хуже, много хуже. Потому что это бл…ище! Будет неожиданный Яго – такой паук-таракан, артист, который все просрал, который думает, что он режиссер, а на самом деле нет. В нем, этом маленьком тараканчике, сконцентрирована вся мерзость театра.
– Вы к нам приехали практически сразу после премьеры “Сна Гафта, пересказанного Виктюком” в “Современнике”. Как появилась идея этого спектакля?
– Дело было так. Вечер памяти Михаила Александровича Ульянова, мы втроем – я, Филиппенко и Гафт – сидели за кулисами после своих выступлений на сцене. И вдруг Гафт говорит: “А теперь я прочитаю вам свое эссе”. 45 минут он читал мне и Филиппенко, и потом сказал: “Вот ты будешь ставить, а ты и я будем играть”. Все! Мы репетировали каждый божий день летом, с сентября начали в театре, и вот в начале февраля состоялась премьера.
Первый секретарь ЦК меня обожал
– Как вы считаете, творческий человек должен быть политически активным? Вы, например, политикой интересуетесь?
– Боже упаси! Он должен только слышать шелест, и этот шелест должен проходить мимо него.
– Сейчас страны, с которыми вы тесно связаны, Украина, Литва, Латвия, Эстония и Россия, находятся не в лучших отношениях.
– А я тут при чем? Я в этих странах чувствую себя замечательно. Пусть цапаются. Их игры. Надо быть в стороне от этого. Потому что я знаю подлинную ситуацию.
Почему я при советской власти понимал, что могу быть только в Литве, куда сам себя устроил на работу главрежем?
– Там был допустимый уровень свободы?
– Полная свобода! Потому что первый секретарь ЦК Компартии Литвы Антанас Снечкус меня обожал. Я там ставил Вампилова, Рощина, “Марию Стюарт” Словацкого в переводе Пастернака. Это были замечательные четыре года. Потом я первый раз в жизни хоронил первого секретаря – специально приехал, чтобы с ним проститься.
В метро и без охраны
– Роман Григорьевич, вы о своем имидже заботитесь?
– Понятия не имею! Как мне хочется, я так и делаю. Как об этом можно заботиться?
– Тем не менее у вас свой, неповторимый стиль. Где вы, например, одеваетесь?
– Так я дружу со всеми лучшими модельерами мира!
– Шьют специально для вас?
– Конечно! Например, Pal Zileri всякие сюртуки, вот три сейчас прислали. Потом Lagerfeld, Fendi, Versace.
– Очки тоже часть вашего имиджа.
– Это средство защиты.
– Не считали, сколько их у вас?
– Как-то журналисты пытались посчитать, сколько у меня сюртуков, – просчитались. Много! Целая специальная комната, где шкафы, шкафы, шкафы. На телевидение ведь нельзя дважды надеть одно и то же! Сразу поднимется шум.
Например, пресса не верила, что я езжу на метро. Они за мной посылали фотографов, потом печатали: люди на меня смотрят, улыбаются. Выхожу из вагона: “Вы – и без охраны?!” – “Воруйте меня!”.
Заразная профессия
– Если вы ездите в метро и без охраны, к вам, наверное, часто подходят поговорить?
– Постоянно! Я был потрясен здесь, идут девочки: “Вы! У нас! Аня, Аня! Иди посмотри, кто у нас!”.
– Как вы на это реагируете?
– Да никак. Я тебе должен сказать, что когда я был пионЭром и на всех олимпиадах занимал первые места, мне аплодировали, потом я шел по улицам Львова и оглядывался, чтобы кто-нибудь меня узнал. Я так ждал этого! А теперь я не схожу с телеэкранов.
– Вы не задумывались над тем, чтобы отдохнуть от театра?
– Ты что, с ума сошел?! Даже во время отпуска думаю о работе. Такая уж заразная профессия.
Когда мама была беременна мной, она приходила в оперу на “Травиату”. И когда начиналась увертюра, я так бился, что она решала – вот-вот. Три раза она уходила с увертюры. Верди меня уже звал! И первая нота, которую я прокричал, была невероятно высокой. В мажоре – не в миноре! Начал с Верди и обязан закончить оперой Верди. Мне несколько раз уже предлагали поставить “Травиату”, я отказывался.
– Рано?
– Я не такой нахал, просто говорю: “Еще не знаю как”. Но сцены, большие куски из “Травиаты” я пользовал всегда.
Дмитрий МОСТОВОЙ, Тахир САСЫКОВ (фото)