Приезжал иногда шапито и вместо тощего представления давал шикарную подмену: семеро кожаных всадников с пулеметным грохотом выписывали жуткие кренделя по внутренним стенкам огромной бочки. От дыма резало в глазах. Закончив выступление, наездники, виляя, сползали на дно, спешивались с мотоциклеток и срывали с себя шлемы – один из них оказывался белокурой чувихой. Ей охотно хлопали.
Церквушка в городке все же была, но поддельная: ни колоколенки, ни даже луковки, ни тем более купола с крестом, а просто обычная изба с шиферной крышей, железными воротами и бетонной изгородью. Окна всегда слепые, наглухо прикрытые обморочными веками ставен. Иногда к воротам прислонена была черная крышка гроба, и стоял грузовик с откинутыми бортами. На дне кузова валялись, сбившись в кучку, половички, а лавки с табуретками торчали вверх ногами.
Поп имелся, но тоже какой-то линялый: ни рясы, ни наперсного креста он в миру не носил, бороденку имел куцую, а жидкие волосишки зачесывал назад, едва прикрывая раннюю плешь. Ездил на велосипеде, закусив брючки у щиколотки бельевыми прищепками. Пашка Зайцев, подученный отцом, орал ему вслед, сложив ладони рупором: “Почем опиюм для народа?”. Попик тормозил велик, выкидывал правую ногу для упора, оборачивался и укоризненно качал головой.
Из глубины слова “поп” выглядывала детская “попа”, что было необъяснимо, но смешно.
Я еще маленько подрос и стал заглядываться на бабушкину книжку величиной с крошечный ридикюль. Папиросные странички были до отказа набиты уймой колючих блошек готического шрифта. Я догадывался, что книжка “божественная”, и однажды спросил бабушку: веруешь? Ее ответ меня поразил. “Нет, – сказала она решительно. – Понимаешь, в гимназии был урок Закона Божия. А я уже прочитала начало Старого Тестамента и спросила опешившего учителя: на ком женился Каин? Были Адам и Ева. Они родили сыновей, Каина и Авеля. Старший брат убил младшего. И ушел в дальние края, где женился. На ком?! Людей-то, кроме них, больше не было”. Учитель разгневался и отвечал: “Не надобно рассуждать! Просто веровать! А ты плохая девочка, и херр Готт тебя накажет за словесный блуд!”. И она мысленно послала его к черту и в кирху больше не ходила.
***
Уже студентом я отхватил слепую машинопись “Мастера и Маргариты”, проглотил за ночь, оставшись вечным пленником Ершалаимских сцен. Сходил в Никольский собор и, пошептавшись с ладанными бабками, купил за червонец изжеванный экземпляр Библии. Читал долго, почти год, хотя и не уверовал. И по сию пору читаю. Веры не прибавилось.
Спустя годы занесло меня в документальное кино. Это было время, когда “Казахфильм” уже подхватил горячку бурливого словоблудия, редакторы требовали сценариев, далеких от “лакировки действительности”. Пошла писать губерния, кто на что горазд. Я был молод, глуп и не остался в стороне. Придумал тему. Мне показалось забавным запустить одного съемщика в духоту Пасхального богослужения, а второго в реанимацию городской больницы. И снять все кино за одну ночь. А что! Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ...
Никто мою заявку даже не прочитал, и я пустился в одинокое плавание. В Никольскую церкву уговорил нырнуть забесплатно своего однокурсника Мишку Ващенко, который кормился тем, что документировал мещанские свадьбы, арендуя VHS-камеру у нашего общего приятеля Коли Голядкина. Ващенко был легок на подъем и любопытен, он даже снимал чеченский зикр, а это, доложу вам, действо не для слабонервных.
Я же, сговорившись с анестезиологом Элизой Шумит, в миру альпинисткой и моей давней приятельницей, отправился в приемный покой, где меня встретила Юлия Васильевна Уколова, врач реанимации, царственно красивая дама с глазами женщины нелегкой судьбы. Она отвела меня в какой-то жуткий предбанник, где я застенчиво разделся и, прикрывая ладонями стыд, постоял под хлорным душем. После облачился в голубенькое исподнее, влез ногами в бахилы, голову покрыл пленочной тиарой, а вредоносные уста свои прикрыл марлевым намордником.
Реанимационная палата была просторная, с заоблачным потолком. В торцевой стене чернело окно, крашенное пасхальной ночью. В изголовьях хворых торчали приделанные к стене приборы, на экранах которых плясали загогулины жизни и смерти. Слышались хрипы и писклявое пиканье. Уколова подвела меня к ложу, где распростерлось рыхлое тело женщины, покрытое с головой полотном, на котором проступали сукровичные пятна. Рак, сказала докторша. Терминальная стадия. Агония. К утру умрет. Может, раньше. Трогать ее нельзя, кожа рвется, как папиросная бумага. Пальцы тонут в теле, как в тесте.
Пошли дальше. У окна лежала девочка-подросток, красивая, брови – как угольком прорисованные. “Шагнула с восьмого этажа, – произнесла Уколова. – С мамой поссорилась. Из-за мальчика. К утру умрет от отека мозга”. Я возмутился: “И ничего нельзя сделать?”. Юлия Васильевна изрекла: “Ничего. Перелом основания черепа. Перелом позвоночника. Трещина тазовой кости. Разрыв селезенки. Обломки реберных костей перфорировали легочную ткань. Сочетанная травма. Ушиб мозга с нарастающим отеком. Умрет”.
Дальше. Молодой парень, татарин. “Ну, – сказала Уколова, – особый случай. Редкая невезуха. Строитель. Сорвался всего лишь со второго этажа. Открытый перелом голени. Осколки кости, острые как бритва, порезали мягкие ткани. Крошечный сгусток подкожного жира попал в кровеносное русло. И закупорил крупный сосуд головного мозга. Жировая эмболия называется”. Я снова взъярился: “И что? Нельзя ввести в кровь вещества, растворяющие жировую ткань?”. Уколова устало усмехнулась: “Ишь, умник. Разбираешься в медицине! Давно уж все ввели. А как дальше пойдет – Бог знает. Хочешь, посиди с ним, поговори...”.
Господи, о чем говорить с человеком, лежащим в коме?
Мы вернулись в ординаторскую. Там был накрыт стол с корейскими салатами, в середине торчал пасхальный кулич. Реаниматологи бухали по случаю праздничка. Мне плеснули чистого спирта в мензурку и хором загалдели: пей, пей, дадим воды! Я сдернул намордник и тяпнул. Жидкость на вкус была жалящей, вяжущей, вместе с нею скользнул в желудок эпителий пищевода. Дыхание остановилось. Мне сунули кружку с водой. Лишь на третьем глотке я понял, что это тоже чистый ректификат. Мир опрокинулся и нахлобучился на голову. Я вышел в реанимационную палату и присел возле татарина. Я долго с ним говорил. Умолял не умирать. Уговаривал его жить и плакал пьяными слезами. Притулился рядом и заснул.
Пробудился через четверть часа, не более. Побрел в ординаторскую, но спьяну заплутал и оказался в бельевой, где на полу кто-то кого-то трахал. Всюду жизнь, мелькнуло в помутненном сознании. Кое-как отыскал душевую, переоделся и выбрался на улицу. Занимался рассвет. Добрел до Никольского. Крестный ход уже завершился, но двор был полон старухами со свечечками и куличами. На ступенях храма увидел Мишку Ващенко рядом с каким-то жидковолосым попиком. Подрулил. Они не обратили на меня внимания. Мишка горячился и втолковывал:
– Батюшка! Как вы не уразумеете? В Нагорной проповеди Христа допущена досадная ошибка! Нельзя понимать “блаженны нищие духом” так, как это толкуется! Что за бред собачий? Какие, к черту, “нищие духом”?
– Не чертыхайтесь в Храме Божием, – кротко попросил батюшка.
– Да ладно вам, – отмахнулся Мишка. – Вы поймите, “нищие” – это существительное! А “блаженные духом” – сказуемое! Это же предикат! Чему вас учат в семинариях?
Попик поерзал в лысеющем затылке, почесал куцую бороденку и изрек:
– От лукавого сие. От вольномыслия. Веровать надобно, а не словоблудничать...
Я покинул поле спора.
Неделю страшился. Но все же позвонил Уколовой и спросил: как там мой татарин? Она не сразу поняла, а потом вскинулась: этот, с эмболией? Да ты его вымолил! Уже перевели из реанимации в отделение! Будет жить!
С тех пор из выражения “воистину воскресе” выглядывает для меня слово “реанимация”.
Алматы