С этих слов начинается книга Марата Бисенгалиева с рабочим названием “Обнаженный перед Богом”, где музыкант собрал самые интересные сюжеты из своей жизни. Наша газета с разрешения автора публикует сегодня отрывки из этой книги.
Первое, с чем я столкнулся, переехав в Англию, – это язык. До сих пор, прожив там пару десятков лет, не могу сказать, что хорошо знаю английский. Он постоянно удивляет, то и дело ставит в тупик, подбрасывая все новые сюрпризы. Из-за этого в самом начале моей английской жизни случались курьезные моменты.
Помню, как давал свой первый мастер-класс в Leeds-collеge. Мой английский напоминал чириканье, или, как говорят англичане, он был голубиным. Невольно я очень оплошал, сказав юной англичанке: имей в виду, твоя левая рука вибрирует слишком медленно. В чем дело, почему хохот в зале? А когда я сказал девушке, что ее вибрирующая рука имеет только одну скорость, все просто попадали со стульев. Пришлось демонстрировать наглядно, какие виды скорости должны быть у скрипача: кольцевая, фаланговая, кистевая. Тут и выяснилась причина всеобщего веселья. Оказывается, по моим словам, выходило, что у девушки… плохо работает вибратор.
Второй курьез, причем очень жесткий, вышел со Стиной (первая жена Бисенгалиева. – Ред.). Однажды, когда кто-то позвонил ей, она попросила сказать, что ее нет дома. В таких случаях я отвечал: Stina is on the job – “Стина на работе”. Но вся штука в том, что в английском есть еще выражение at work – “в работе”, для русскоязычного человека смысл практически тот же. Однако англичане on the job используют только в адрес проституток.
Конечно, я об этом не знал и старательно повторял: Stina is on the job. Услышав это, она пришла в ярость, а когда узнала, что так я отвечаю в ее отсутствие три года подряд!.. Нет, лучше об этом не рассказывать. Иногда мне кажется, что та невольная оплошность стала одним из звеньев в нашем расставании.
…Английский юмор своеобразен, а потому так привлекателен. Когда между представителями разных партий идут дискуссии, друг друга оппоненты не жалеют, используя порой очень болезненные, истребительные колкости. Черчилль, например, сделал их основным оружием в своих публичных выступлениях. Одна из дам в пылу полемики сказала ему как-то: “Вы пьяны, вы невыносимы. Будь я вашей женой, подсыпала бы вам яду в рюмку”. Он ответил: “Будь я вашим мужем, я бы с удовольствием выпил его”. Другой женщине-политику он парировал: “Да, я пьян, но завтра утром я протрезвею, а вы будете так же непривлекательны, как и сегодня”. Шутки, конечно, обидные, но на хамство английский премьер отвечал тем же. Хлестким юмором и быстрой реакцией на него англичане славятся на весь мир. Стина в этом смысле – истинная британка. Когда я играл в лондонском Барбикен-холле, к ней подошел Канат Саудабаев (в ту пору посол Казахстана в Великобритании), чтобы сказать: “Ваш муж не принадлежит вам. Он – достояние всего Казахстана”. Стина мгновенно нашлась: “Но это не освобождает его от мытья посуды”. Это потом я научился быстро реагировать на ее шутки, а поначалу чувствовал себя беззащитным и безоружным. Я обожаю английский юмор, построенный на тонкой, изысканной игре слов. Именно поэтому он труднопереводим: то, что на английском звучит убийственно смешно, в буквальном переводе на русский выглядит просто примитивно. Напрочь пропадает тончайшая игра смыслов, терпкость и пряность фраз.
Я хорошо помню отца, когда он был примерно в моем нынешнем возрасте: сильный, здоровый, немного полноватый мужчина. Где бы он ни появлялся, сразу становился душой компании – всех привлекал его незлобивый общительный нрав. А еще для окружающих он был образцом честности. Мне до сих пор непонятно, как они с матерью умудрялись тянуть семью, где росло восемь детей, на одну зарплату. Не припомню случая, чтобы он поднял руку на кого-то из своих многочисленных отпрысков, но один раз я все же видел его в страшном гневе. Он тогда повздорил с группой пьянчуг. Те грязно обозвали отца. Может быть, он, как всегда, добродушно махнул бы рукой: что с них, мол, взять? Но здесь была задета его национальная честь, и он полез драться – один против четверых. До выхода на пенсию отец никогда не жаловался на здоровье. 60 лет стали для него неким Рубиконом. Перед нами вдруг предстал совершенно другой человек – поникший, разом состарившийся… На него навалились какие-то болячки, он стал завсегдатаем урологических отделений больниц. В отпущенные ему после пенсии 17 лет отец так и не нашел себя. Не блещущий умом Горбачев с перестройкой, мизерная пенсия и безвременье начала 90-х годов, смерть сыновей Сагадата и Талгата – все это, конечно, подкосило его. Я живу совсем в другом измерении, чем Самет Бисенгалиев. Жизнь воспринимаю как борьбу, от которой получаю удовольствие, адреналин, без которого все вокруг становится серым и скучным. Постоянное давление извне, бесконечная ответственность – это, на мой взгляд, привилегия, которая дается очень немногим.
И все же моя жизнь в чем-то очень схожа с отцовской. К примеру, когда родился мой второй ребенок, дочь Шорай, я был примерно в том же возрасте, как и он, когда у него родился я. И моя пятилетняя дочь, как и я когда-то на своего отца, с обожанием смотрит на меня. Но вот в чем я его уж точно не повторю – на пенсию не выйду никогда. Одно беспокоит: проблемы, болячки, которыми страдал отец и которые в конце концов свели его в могилу, стали беспокоить и меня. Нет, смерти я не боюсь, но мысль о том, что организм, прослуживший мне без заметных сбоев 48 лет, вдруг стал подводить, признаюсь, подействовала на меня шокирующе. А тут еще походы в больницу. Не могу передать словами то чувство унижения, когда врач, заставив лечь боком на кушетку, надел резиновые перчатки и стал копошиться в моей целомудренной заднице, знавшей до этого только одностороннее движение. Мне страшно не хочется уйти из жизни слишком рано. Опять же не потому, что боюсь смерти, просто мне жалко мои руки, мои знания о музыке… Жизнь, как сейчас выясняется, страшно коротка. Кажется, только сейчас я наконец начинаю понимать, как надо играть, как надо жить, ценить, любить… Но если неизбежное все же случится, то самое страшное – превратиться в парализованный овощ без какого-либо шанса издать звук или сделать движение. В этом случае умоляю: отключите аппарат. Да и мысли о том, что черви поедят мое бренное тело, не приносят отрады. Поэтому просьба: сжечь и развеять прах с корабля где-нибудь в Средиземноморье. Понимаю, всему живому когда-нибудь приходит конец. Я надеюсь отсрочить эту дату как можно дальше, но когда она все же придет, желаю вместо слез улыбки. Это будет торжеством человека, прожившего насыщенную, интересную жизнь, а главное, оставившего какой-то след в музыке. Кстати, насчет музыки на похоронах. Это ни в коем случае не должен быть набивший всем оскомину Шопен. Может быть, лучше любимого мною Эльгара? Но только не Adio (последняя пьеса великого композитора) или Sospiri, а что-нибудь веселое.