Гостей собралось рыл восемь: три супружеские пары и наш однокурсник Спартак Джизоян, командированный милиционер небольшого чина из далекого города Шевченко, где ждала его верная русская жена.
С ним была неопределенного назначения девица с плохо нарисованным лицом и дурными манерами. Она забивала хавчиком рот, чавкала, не разжимая губ, корм заглатывала с рыгающим звуком и время от времени замирала над тарелкой, ковыряясь между зубами алым коготком.
Застольный треп не складывался. Радецкий и Воскобойников нудно и бесплодно спорили о Горбачеве, Асхат Алибекович, бросивший недавно сценарный факультет ВГИКа, мелко над ними посмеивался. Я налегал на спирт Royal, запивая его Sangria. Жены, вдоволь усладившись годовалой пацанкой, хором ее усыпили и теперь тупо гнобились, поцеживая Аmaretto. Джизоян стал рассказывать хохму, которую все знали: у одного пацана была днюха, он назвал гостей, а мамаша его суетилась на кухне, откуда доносился офигительный выхлоп. Наконец она внесла блюдо с пловешником и торжественно объявила: “А вот и наш “Педигри Пал”!” Перепутала типа собачий корм с “Анкл Бенс”. Тут полагалось поржать, но вапиловская теща поджала губы, у нее тоже был в тот день “Анкл Бенс”. Вдобавок захныкала годовалая пацанка: выяснилось, что у нее адская температура. Дам сдуло в детскую, а мы тяпнули Royal с Sangria и ушли на балкон курить сигареты Мagna. Джизояновская подружка увязалась с нами. Она навалилась крупной грудью на бортик ограждения, громко чмокала фильтром, непрерывно сплевывала и с каким-то гавкающим смехом радовалась каждой нашей хохме.
Короче, праздничек накрылся. Стали прощаться. Вапилов отпросился провожать, но на улице махнул рукой и увязался с нами. Время было детское, завтра воскресенье.
Решили поехать в “Мальвину” – это был первый более или менее приличный кооперативный кабак. Хозяйку я немного знал, снимал ее для киножурнала, место нам шустро организовали. Кабак был узкий, длинный и походил на вагон-ресторан. Салат “Цезарь”, колбасная нарезка, мясо в горшочках, паленая водка. Для дам – Amaretto и длинные, как графитовый стержень, сигареты More. Курили все. И было по-прежнему тоскливо.
Не знаю, откуда вынырнул этот чувак, который к нам незаметно подсел, чей он был знакомец? Но ему как-то удалось незаметно влиться в компашку, поддакивая, подмахивая, подхихикивая и кидая по ходу вполне уместные реплики. Был он в просторном, грязного цвета длинном плаще и в широкополой шляпе, которую и не подумал снять. Из-под шляпы выглядывала худосочная физия землистого оттенка с застарелой, но не изведенной до конца угревой сыпью.
Логика застольной беседы непостижима. Почему-то заговорили о смерти, о покойниках. Я признался, что в ранней юности запрещал себе мысленно произнести слово “морг”. Боялся в обморок грохнуться. Незнакомец в шляпе оживился.
– А сейчас? – спросил он, осклабившись. – Ссышь? Ты хоть раз в морге-то был?
– Один раз. Когда бабушка умерла. Но только на пороге.
– Они там все бухают. Особенно прозекторы, – со знанием дела заметил чувак.
– Ну и как? Едем? – спросил он не без вызова и обвел взглядом застолье.
– Куда, родной? – спросил сильно захмелевший Радецкий. – Шел бы ты в жопу, дядя...
На него зашикали дамы, а жена выразительно показала ему циферблат своих часиков.
Незнакомец, глядя мне прямо в глаза, уточнил:
– В морг. Прямо сейчас.
Тут встрял интеллигентнейший Асхат Алибекович и деликатно осведомился:
– Уважаемый, а вы, надо полагать, и есть прозектор? Вас часом не Хароном зовут?
– Меня не зовут, я сам прихожу. Я Витя, и я мент. Работаю в судебной экспертизе. Могу организовать экскурсию. Едем? – он снова вперился в меня мутным взглядом.
– Едем, – кротко ответил я и подозвал официантку. И все почему-то послушно засобирались.
Пока мы толклись в гардеробной, одетый Витя уже поймал “Рафик”. Погрузились. Приехали. Улица Космонавтов. Полночь. Надсадно скрежещут последние трамваи. Длинный барак городского морга. Столпились чуть поодаль от входной двери, которую Витя колотил пинками. Ему открыли. Он с кем-то невидимым коротко поговорил и позвал нас жестом. Вошли в предбанник. Там действительно пахло раздевалкой, какой-то телесной сыростью. У стены стояла больничная каталка. Сгрудились.
– Ну чо, пошли? – деловито предложил Витя. Его заметно трясло.
– Пошли! – так же спокойно ответил я. В ушах шумело и громко стучало. Чуть тошнило. Со мной решились Джизоян с подругой, которую одолела надсадная икота. Остальные потянулись на улицу курить.
– Дурака не валяй! – бросила мне в спину жена.
Первая зала оказалась просторной и длинной, как вагон. Поперек располагались столы, на которых возлежали, судя по всему, покойники, укрытые с головой. Их животы вздымались жуткими холмами. В изножье стола виднелись водопроводные стойки с кранами. Стоял запах мясной лавки, где продают лежалый, чуть подвяленный товар.
– Ну? – воскликнул я фальшиво бодрым голосом. – И что? Морг как морг! Все здесь будем!
Тут джизояновская подруга громко рыгнула и согнулась в три погибели. Спартак потащил ее к выходу. Витек судорожно шмыгнул, утер нос и спросил:
– И чо? Дальше?
Я не возражал. Он отпер боковую дверь, у него были ключи. Я вошел на ватных ногах. В нос ударил терпкий, очень крепкий запах слежавшейся кожи и гнилых мясных обрезков. Помещение – от пола до потолка – было заполнено трупами.
Боже праведный...
Они лежали, как стволы после бурелома, как бревна, угодившие на сплаве в страшный затор, как мусор, сметенный дворниками в кучу, как обломки бомбежки, которые бульдозер сгреб в страшную гору, подобную верещагинской картине. Женщины, мужчины, старые, молодые, с закрытыми глазами и разверстыми ртами, вповалку, головы к ногам, лицами к животам, с переплетёнными конечностями, с лобками, покрытыми клочьями слежавшихся волос, с жалкими трубочками пенисов и скрюченными пальцами с сизыми ногтями – вот так они лежали, облитые неожиданно теплым, желтоватым театральным светом. Вдоль стены тянулись жуткие радиаторы охлаждения, похожие на кухонный ершик. Они были покрыты изморозью, походившей на подвальную плесень. Я смотрел на мертвецов и уже не чувствовал ни страха, ни отвращения, но только странная, неуместная, необъяснимая нежность вдруг овладела мною. Вот хоть убейте.
Сзади возник деликатно покашливающий Витек.
– Что-нибудь ещё? – спросил я его, не оглядываясь. Он зазвенел связкой ключей и открыл другую дверь. Там были стеллажи, на которых лежали покойники.
– Это уже выпотрошенные, – доложил Витя. – Не бесхозные. От подбородка до лобка тянулся у них грубый шов, похожий на защипки, которыми хозяйки скрепляют тесто мантов или пирожков. Тут меня затошнило не по-детски. И запах был нестерпимый.
***
Наутро было воскресенье, 17 марта 1991 года. И нужно было идти голосовать. В бюллетене значилось: “Считаете ли вы необходимым сохранение Союза ССР как союза равноправных суверенных государств?”
И я ответил: “Нет!”
И до сих пор простить себе этого не могу.
Алматы