Он заканчивался нашатырным туалетом, где можно было производить тренировки по химзащите. Рядом с ним стоял двухэтажный флигелёк. Там барышни учились на сестёр милосердия, а юноши изучали гражданскую оборону, стены его плесневели рисованными грибами апокалипсиса.
Напротив спортзала тянулось здание худграфа. Вход был с торца, а коридоры напоминали провинциальные музейные запасники, тесно набитые третьесортным живописным хламом.
Филологи и худграфовцы друг друга не праздновали. Мы им казались надутыми снобами, они нам – придурками, играющими в гениев. И то и другое было справедливым. Но я к ним хаживал. У меня были для этого глубоко личные причины.
Группу, где обретался наш собеседник, я знал наперечёт. Герка Титов, худющий и взвинченный, ныне москвич. Татарин, маленький, крепкий и смешливый, тоже теперь москвич. Леший, он же Эрлен, ему ещё предстоит вырваться из лап смертельной болезни. Изящный, как валет, Бека Мусрепов, который внук, сейчас известнейший алматинский дизайнер. Меланхоличный Володя Ансельм, красивый, как остзейский барон. И Славка Люйко, лохматый, подвижный и насмешливый, как чёрт. Между ним и Ансельмом было витающее в воздухе соперничество.
Эти парни, спустя жизнь, и добились той степени известности, когда вслед за фамилией само выпадает слово – художник.
Если живу в Берлине, то встречаюсь иногда с Ансельмом. Он добывает свой хлеб из немыслимых германских глубин, отчего его картины сверкают чёрными всполохами антрацита. Живёт он в самом центре, в Митте, в стерильно чистой квартире альтхауса, где пол уложен широкими досками, а стены заставлены шкафами с русской и советской классикой высшего разбора. С Ансельмом мы пьём самое горькое немецкое пиво из маленьких пластиковых бутылочек.
А здесь мы иногда видимся с Вячеславом Люйко, который никуда не уехал, если не считать Ленинграда и Стамбула, где он прожил по году. Встречаемся и пьём водку, чаще всего на его даче, где не растут пошлые помидоры, потому что их можно купить у соседей. Зато есть восхитительный навес над верандой, увитой мною обожаемым девичьим виноградом, есть основательный стол, всегда заставленный кушаньями, которые готовит Славка, а Инна, его прелестная жена, сноровисто меняет приборы, отправляя использованные в мойку. Славка готовит пищу быстро, красиво и нечеловечески вкусно. Я спросил про его фамилию, потому что давно хотел спросить. Тут и включил диктофон.
Происхождение мастера
– Мой дед эмигрировал из Китая. А родился я в Мурманске. Но моя мама вообще из Анапы…
– Однако…
– А ты как думал! Видная была девушка. А тут приезжают из Питера курсанты – один другого краше. Ну и, в общем, там меня и зачали. Курсанты уехали, маманя осталась с тайным плодом любви несчастной. И поехала в Питер, где семья обольстителя дала ей от ворот поворот. Возвращаться в Анапу было немыслимо, загрызут насмерть. И она двинула в Мурманск, где встретила Юрия Люйко. Он был сыном китайца из провинции Шандунь, который эмигрировал в СССР.
– Это что, во времена Мао?
– Гораздо раньше. Деда моего, китайца, звали Люй. А “ко” прибавилось позже. Потому что его в России стали называть Коля. Почему? Чёрт его знает. Перекрестили.
– Он обосновался на Дальнем Востоке?
– Нет. Он приехал в Москву и служил в ресторане “Пекин”. Потом уехал в Омск. И прижил там от русской женщины троих сыновей. Один из них, Юрий, стал потом моим приёмным отцом. Потому что вступил в милиционеры и приехал в Мурманск, где встретился с моей беременной матерью.
– Слава! Но это же телесериал!
– Нет, старик, это моя жизнь. Они встретились, и у них сладилось. И они решили уехать в Казахстан, где в отличие от Мурманска было тепло! А я к тому времени уже родился. И меня, трёхмесячного, отправили в Анапу, к бабушке. Где я счастливо взрастал до шести лет. Море! Солнце! Счастливое детство. Смотрели зимой телевизор с крошечным экраном, где шла передача “Клуб кинопутешествий”. Её вёл какой-то лысый мужик. И бабушка шептала мне на ухо: это твой папа! И я верил. А летом мы жили в сарайке, потому что комнату сдавали отдыхайкам. И однажды отдыхайки меня украли.
– То есть?
– А я красивенький был малыш, кудрявый такой ангелок. Бабушка вдруг обнаружила, что жильцы съехали, а меня нет. Три года мне было. Она рванула на вокзал и чуть ли не с подножки поезда меня сняла. Семья была бездетная, я им приглянулся. Женщина эта в ноги моей бабке повалилась и выла на всю Анапу: отдайте его мне, отдайте! Вот такая была жизнь. И она каким-то канатом тянула меня в Питер, потому что эта семья была оттуда!
– Ну это уже мистика какая-то…
– Может быть. А знаешь, как я узнал “тайну своего происхождения”? О, это тоже история. Я выучился, отслужил в армии, женился и работал художником-постановщиком в Лермонтовском театре. А там был Лившиц. Завлит, кажется. Всё ходил вокруг меня, заглядывал в глаза и однажды вполголоса спросил: “Слава, вы уже обзавелись словарём идиш?”. Я ошеломлённо ответил: “А что, нужно?” – “Я вас умоляю, – сказал он. – Посмотрите в зеркало на свой нос…”. Я на это заточился и стал неутомимо расспрашивать родных. И выяснил, что фамилия того курсанта была Брусиловский. А тут как раз выпало мне ехать в Ленинград. Надолго. И однажды я обратился в “Ленгорсправку”. Была такая служба. И мне через полчаса выдали адрес. Я приехал, походил вокруг дома, а потом взял и порвал бумажку. Всё. Но это было много позже…
– А как ты из Анапы попал в Алма-Ату?
– Мне было шесть лет уже. Сказала бабушка, нужно ехать. Там тебя мама ждёт. А я по ней тайно тосковал, конечно же. Приехали. На перроне увидел очень красивую даму и бросился к ней: мама! А она мне: “Я твоя тётя, малыш. А мама твоя – вот!”. И указала на женщину, которая стояла поодаль и страшно плакала.
Жили в Компоте. В доме, купленном у генерала, который в войну был командиром роты, где служили Егоров и Кантария. Отчим меня не баловал, иногда порол резиновым шлангом от стиральной машины и заставлял копать грядки. Это было сложно, потому что штык лопаты упирался в залежи пустых бутылок, их там было видимо-невидимо. И толстым слоем залегала яичная скорлупа. Видимо, генерал закусывал только яичницей. Потом приехал дед Люй, и жить стало лучше, жить стало веселее. Он был добрый старик, и нас, внуков, ласкал. Вот эти китайцы и научили меня готовить. После Анапы с её борщами и пирогами я эту пищу не воспринимал, выплёвывал. А потом пристрастился.
Юноша, обдумывающий житье
– Там ты и взрастал до 17 лет. Понятно. А когда тебе стало понятно, что ты художник?
– А чёрт его знает. Я вообще-то индейцев любил рисовать. Ну и стенгазеты, разумеется, приходилось. Заголовки посыпал крошкой от битых ёлочных игрушек, всем нравилось.
А вот папаша мой китайский имел на меня свои виды. Он служил срочную службу в Калининграде, и это было самым счастливым временем его жизни. Он твёрдо полагал, что я должен стать военным. И после восьмого класса спровадил меня в Свердловск, в суворовское училище. Я поехал и всё благополучно завалил.
Домой возвращался с такими же неудавшимися курсантами, но они были постарше, бухали, трахали проводниц, общий вагон, жара, вонь, пьянь. Ужас. Вот тогда я впервые нюхнул жизни. Вернулся. Окончил школу, но папаша мой не унимался. Договорился с кем-то, что я буду поступать в Погранку. Поплёлся. Дошёл до кинотеатра “Арман”, а там какой-то фильм с Челентано. Я туда нырнул. А потом пришёл домой и сказал: “Всё, батя, ты мне больше не указ”. Переселился в сарайку и дни напролёт болтался по городу, пока не набрёл на здание худграфа, он выходил прямо на парк панфиловцев. А там… Какие-то чуваки в драных джинсах, с этюдниками, какие-то чувихи невиданной красы! Завибрировал и понял: это моё. И попёрся туда. И кое-как, но поступил. Препод, который принимал у меня последний экзамен, геометрию (я зашёл последним, Алма-Ата плавилась от страшной жары), сказал мне: “Пацан. Ты ни хрена не знаешь. Мне нужно поставить тебе двойку. Но я так устал от вас. Возьми свою зачётку. Чтобы глаза мои тебя не видели, я поставил тебе “четыре”. Ты – студент. Поздравляю”.
Предварительные итоги
– И вот с тех пор прошло…
– 37 лет.
– С ума сойти. И что? Можешь ли ты ответить на простые, но абсолютно идиотские вопросы: кто ты? Зачем ты? Кому нужно то, что ты делаешь? И вообще, сколько у тебя работ? Где они?
– Ну, допустим, до фига у меня работ. Где-то 700 или 800. Где они? Понятия не имею. Везде. Галерейщики от меня это скрывают. Им не нужно, чтобы я сам продавал картины. Но все мои работы продаются. Хотя и медленно.
– Стало быть, ты успешный коммерческий художник? Во всяком случае, молва о тебе такая идёт.
– Да? Ну пусть будет так. Коммерческий художник. Только небогатый. Я лишь могу себе позволить не таскаться каждый день на работу, потому что живу на содержании у жены…
Инна:
– Вовка, не слушай его! Моя зарплата – для поддержания штанов, а на заработки Славы мы путешествуем, так что всё справедливо!
– Понимаешь, я некоторое время работал в театре. Художником. И понял: это не моё. Там все зависят от всех. Хорошая пьеса, но дурак режиссёр, вот и нет спектакля. Или режиссер талантливый, но кто-то из актёров фальшивит – опять лажа. Свет не так поставили или декорации туфтовые – тот же результат. А я один. И завишу только от самого себя. Сам себе драматург, режиссёр, актёр…
– “Сам свой боцман, матрос, капитан”?
– Да! И это классно! И вообще я, строго говоря, вовсе и не художник даже.
– А кто?!
– Кажется, я просто писатель. Сочинитель историй. Или сказок. Только работаю не с помощью слов и букв, а картинками. Это разновидность текста. Иллюстрирую самого себя. Я ни в коем случае не живописец, потому что терпеть не могу жирный мазок. У меня ведь и цвета почти нет, так, намёк на него.
Я предпочитаю воздушные композиции, наполненные странными фигурами, причудливыми зданиями, зверями и птицами, в сочетании которых невозможно отыскать обыденный смысл. Это моя тайнопись, предназначенная тем, кто пытается что-то понять.
Вот ты сейчас процитировал строчку из Новеллы Матвеевой, и мне этого достаточно, я продолжу, но уже другой цитатой, и ты меня поймешь. Это же арабская вязь, арабески, где всё выполнено завитком, намёком, но посвящённые поймут! Ты пойми, я ведь когда-то из Ленинграда слинял не потому, что испугался конкуренции. Просто нужно было принять правила игры: быть модным авангардистом, тусоваться, вести богемный образ жизни. А мне этого не нужно. Да я и не боец, честно говоря. Вернулся сюда, в свою тёплую, обжитую уютную лужицу, где мне сподручнее взирать на белый свет. И время от времени посылать свои картинки, как письма, адресованные тем, кто склонен что-то понять, и не жрать с полотна жирную краску вранья.
– А как ты выстраиваешь отношения с реальностью? Или вообще её игнорируешь?
– Я же не инопланетянин. Телевизора у меня давно нет, но я же подключен к Сети. Хотел и от неё отказаться, но не сумел. И наблюдаю этот воющий хаос современности с её дурью, с её войнами и кризисами. Потому что мне нужно знать, насколько близко подобралась вся эта дрянь к моему дому. К моим родным и близким людям.
– И что, близко подобралась?
– Да уж. Накрывает. А вообще, знаешь, этот мир не стоит ни нашего восхищения, ни отвращения. Ну, родились, живём. Век человеческий короток. Успеть бы им насладиться, пока “не пресытилось око зрением, а ухо слухом”. И, по возможности, не делать эту жизнь гаже, чем она есть.
Послесловие с многоточием
Когда-то я сочинил текстовку пригласительного билета на первую выставку начинающего мастера. Было так: “Я побаиваюсь художников. Они неизбежно бородаты и обожают говорить об искусстве. Люйко бородат, но высоких тем чурается. Я звоню ему и спрашиваю: что поделываешь, мазилка? И он отвечает просто и честно: да так, крашу…”.
Слава Богу, ничего не изменилось.
Просто лето наше кончилось. Но впереди осень, изобильная плодами.
Ещё посмотрим…
Алматы