И вот 26 мая 1988 года Громыко подписал Закон “О кооперации в СССР”, N 8998-XI, который Верховный Совет незамедлительно одобрил.
Один мой знакомый друг-банкир, вспоминая эту дату, до сих пор расплывается в блаженной улыбке: “Майский день, именины сердца!”.
Я ни рожна не понимаю в экономике – как и подавляющее большинство моих соратников по цеху. Об этой ахиллесовой пяте образованцев справедливо и неутомимо напоминал ядовитый Григорий Марченко, пока не съехал. Сдается мне, он и сам в ней ни черта не петрил, но исправно надувал волосатые щеки, поскольку считался хлопцем гайдаровского типа.
Меня всегда умиляла кликуха поздней Советской власти, которую придумали злоязыкие диссиденты: Софья Власьевна! И, будучи человеком темным, но смышленым, я рано допер, что кооперативный шабаш есть верный способ снасильничать эту тупую бабу и вволю попользоваться накопленным ею барахлишком. На здоровье!
И вот покатил “второй НЭП”, и жизнь вокруг стала весомо, грубо и зримо меняться. Появились малиновые гопники со своими лавками, киосками, “комками”, банками, кафешками, видеосалонами, ресторанами, “вареными” джинсами, линючими майками и вонючими кроссовками. Я приходил в дукен, который всегда был бакалейным и немного овощным, покупал недавно объявившиеся сигареты “Магна” по 10 рублей за алую пачку. Уходя, слышал, как старушечья очередь за гнилым картофелем провожала меня единодушным кариесным выдохом: “сволочь!”. Я, стало быть, тоже был, по их разумению, “кооператор”.
Близкая мне женщина рассказала, как ее малолетний сын задал в те времена законный вопрос: откуда я взялся? Из магазина, неизобретательно ответила смущенная мама. Любознательный шкет разочарованно уточнил: хотя бы из кооперативного?
В этой младенческой обмолвке, как в кимберлитовой трубке, отложилась молекула углерода, превратившаяся в алмазные копи нынешних царей.
И вот я прилежно трудился на “Казахфильме”, который сам вдруг стал постановочной площадкой для действа под названием “операция – кооперация”. Был там некий Макс Смагулов, документалист, жутко напоминавший Чернышевского в лучшие его годы: развевающаяся по ветру черная борода, очки, невнятная, булькающая, но завораживающая речь, из потока которой можно было расслышать два знаковых имени – Гагарин и Че Гевара. Изредка встраивался Фидель.
Режиссер он был никакой, и никто его всерьез никогда не воспринимал. Но именно Макс основал первую “кооперативную” студию, назвав ее загадочным именем – “Катарсис”. Немногие произносили это слово правильно, другие ударяли второй слог, а большинство нажимало на “сис”. Именно это большинство вскоре перетекло в кооперативное гуляй-поле, которое платило сумасшедшие деньги.
Производственное табло “Катарсиса” расцветилось немыслимым количеством фильмов. Государственная студия в те времена располагала четырьмя полнометражными единицами, двадцатью документальными и тремя мультяшными. Всё. Однако “Катарсис”, запуская в производство кого угодно, беспрепятственно пользовался съемочной техникой, павильонами, автомобилями, услугами проявки, монтажного цеха и тон-ателье – лучшего тогда в Союзе – не отчитываясь, откуда пришли финансовые дровишки, не платя налогов – все это было по новоявленному закону!
Я на все это плюнул, чего никто не заметил, и пустился в одиночное плавание.
Однако нельзя забывать добра. Когда мы замутили снимать фильм о Семипалатинском атомном полигоне, государственная киностудия не выделила на это ни гроша. Деньги дал – сто тысяч рублей – Бах Байсеитов, основатель “ЦентрБанка”. По тем временам это была огромная сумма. Я даже затрудняюсь перевести ее в современные курсы валют.
Был еще один “кооперативный” эпизод.
Шафир, тезка Параджанова и обладатель пышных усов Михалкова, мой студийный товарищ, был не слишком удачлив в личной жизни и творчестве. И вот он взял курс на “доисторическую” родину, в Израиль, хотя в паспорте у него значилось: “украинец”. Сваливая, он решил забубенить документальный фильм, на который он меня пригласил в соавторы. Бабки (sic!) на эту исповедальную лабуду дал Михаил Хурин, глава Союза кооператоров Казахстана. Колоритнейший был мужчина. Виделся с ним лишь однажды. Пили водку у костра и жрали шашлык. Он сидел напротив и рассказывал свою жизнь. Рубаха его была расстегнута, в зарослях набрякших грудей бликовала золотая цепь. Меня поразило, что в юности своей Хурин, еврей по происхождению, был бойцом личной охраны Сталина.
– Вы Хозяина хоть раз видели? – робко спросил я.
– Как тебя, сынок, – отвечал он. – И не раз.
Вот ведь как швыряет людей судьба.
В общем, от времени нельзя было скрыться, и из одиночного плавания, которое заносило меня в разные гавани, в том числе и в редакцию газеты “Кооперативные новости”, из которой пророс позже “Караван”, я смиренно вернулся на родную студию. Где тут же возникла умопомрачительная красотка Алла Самойлова, обладательница самых красивых ног на планете, и предложила мне от имени “Катарсиса” смастерить заказной фильм для Актюбинского завода хромовых соединений.
И я подло согласился.
Заработал на этой жуткой залепухе пять тысяч рублей. Однако инфляция хавала эти деньги каждую минуту, и я решил (не совсем же дурак!) “вложиться в недвижимость”. Купил в деревне с забытым названием саманный домик с неровными стенами и дырявой крышей. Правда, была баня. Которую нужно было топить сутки, не менее. Но и не более. Потому что потом она начинала гореть.
Тут же зачастили ко мне друзья с женами и подругами, которые, растелешась до купальников, бродили по двору, едва прикрытому щелястой изгородью. Они жарили на первобытном мангале куриные шашлыки – иного мяса в зоне доступа не было. Я мучительно страдал от стыда. Деревня была бедная. И год выдался тогда лютый, засушливый. Тощие коровы брели с пастбища, останавливались и, задрав башку, жрали тополиные листья. Мужики в половине пятого утра бежали к головному арыку и дрались тяпками за воду. Это было страшно по-настоящему. Дождь, уже бесполезный, пролился 18 августа. Было воскресенье. Год на дворе стоял 1991-й.
В этот день мы с Мамедом Мамедовым, моим соседом, протопили баню, чуток попарились и тяпнули. Сидели на полке, кряхтели, как положено, а он вдруг спросил: и как тебе все это? Ну, вся эта хреновина, которая вокруг? И я отвечал: старик, ну свобода же!
Утром вернулся в город, вошел в квартиру. Там был потоп: лопнули трубы. Я заплывал с тряпкой наперевес, когда заверещал телефон. Это был Шафир. Привет, сказал он. И как тебе все это? Я тряхнул головой, избавляясь от похмельного дежавю. В Москве переворот, продолжил Шафир. Горбачёв арестован, может быть, даже убит…
И я потрясенно, но прозорливо ответил: да ну, на хрен, старик. Всё это на три дня…
И началась мутотень, которая по сей день не кончилась.
Стало быть, с праздником! Именины сердца никто не отменял.
А опустевший домик я к зиме продал соседям, потому что его потихоньку разбирали и растаскивали. Вырученные деньги уже равнялись скромной сумме, которую я, напрягаясь, добывал в месяц. А больше у них не было.
Алматы