– Расскажите про феномен вашего заведения The Hat, ставшего явлением даже для избалованного в культурном плане Санкт-Петербурга.
– Несмотря на какие-то новинки, люди на самом деле хотят стабильности. Нужно, чтобы звучал мейнстрим 50-х годов. Ведь джаз – это как игра в бридж или преферанс: когда правила всем известны и люди получают наслаждение от того, что следуют правилам и понимают друг друга с полуслова. Знаете, когда дедушки собираются в шахматы играть друг с другом – у них какие-то минимальные ставки между собой есть, но, по сути, это возможность блеснуть интеллектом. То же самое и джаз. Это задает очень высокий уровень джемов и подтягивает соответствующую публику. Получается феноменальный автофейсконтроль. Заходят гопники, смотрят: “О, боже! Пойдем отсюда!”. И нет смысла тратить деньги на охрану, потому что автоматически происходит контроль.
– Вы говорите, что в вашем клубе звучат стандарты 50–60-х годов. Любите музыку повинтажнее?
– Не в винтаже дело. Меня волнуют прежде всего мысли, которые есть в этой музыке. Мы играем на джазовых фестивалях, я бываю на каких-то концертах, но каждый раз обламываюсь. Потому что хочу послушать нормальный джаз, а все время слышу какой-то фанк или эксперименты с ним. Традиционного джаза 50-х годов – бибопа, свинга – нет.
– Если вы любите свинг и бибоп, то нет ли идеи собрать биг-бенд?
– Я все-таки люблю минимальные составы. Идеальный для меня коллектив – это, как на альбоме у Майлса Дэвиса Kind of Blue: ритм-секция, включая пианиста, три “дудки” – он сам на трубе и двое саксофонистов. Даже красивейшие, потрясающие аранжировки бенда Фрэнка Синатры – не мое. Я склонен к минималистичному саунду.
– Какую еще музыку слушаете?
– Раньше слушал примерно в одинаковой пропорции джаз и классику. Очень люблю русских классиков, в первую очередь – Чайковского. Но сейчас прицельно слушаю джазовые стандарты, чтобы если в том же самом джеме будет дырка, то я вскочу на сцену и сыграю какую-нибудь вещь.
– На каких фестивалях бываете?
– В 2010-м у нас был хороший заезд в Америку и Канаду, на их крупнейшие фестивали. Billy’s Band была первой группой, исполнившей песни на русском языке за более чем 30-летнюю историю Монреальского фестиваля. На джаз-фестивале в Торонто мы участвовали дважды. А на Рочестерском фестивале пришлось играть два дня подряд по два шоу в день. К нам такие толпы приходили!
– Наверное, сложно удивить людей на родине джаза?
– У меня такое впечатление, что джаз сейчас стал иметь настолько много своих олицетворений, что на второй план отошли такие классические стили, как свинг или новоорлеанский диксиленд. А вместе с ними “мясистая” подача, которая, может, в нашем случае даже слишком мясистая. Почему-то после наших концертов был большой резонанс. Хотя я думал, что они будут над нами смеяться.
– Не страшно было выходить?
– Страшно. В первый раз с трудом вышел, особенно когда увидел, какие люди пришли на наш концерт: реальные седовласые старцы, они всю жизнь только этим и занимаются. Но было столько откликов, что я перестал заниматься самокопанием.
– А, к примеру, Утесова не хотелось со сцены шарахнуть?
– У него есть очень хорошие номера. Время придет, что-нибудь сделаем, если будет заказ.
– От кого?
– От тех же центральных телеканалов, которые все время нам заказывают песни.
– Кстати, как воспринимают вас на центральных каналах? Вы вроде как андеграунд, а выступаете перед публикой, которую ценителями музыки не назовешь.
– Там в студиях сидят подставные лица, которым платят деньги, чтобы они хлопали. А фактически считается, что Первый канал делает себе лицо, показывая более широкий стилистический спектр. Это клево.
– С медициной вы вообще завязали?
– Да, невозможно было совмещать. Даже работать на полставки два раза в неделю я не мог. И в июле 2002-го написал заявление.
– В детской больнице?
– Да. Я изначально был педиатром, потом прошел специализацию по патологической анатомии детского возраста и три года отработал врачом-патологоанатомом. Меня приглашали в неонатологию и куда-то еще. Но я выбрал музыку.