1 июня начался съемочный период очередного фильма Ермека Турсунова. Начальный эпизод, действие которого развивается в конце войны, отработан в Будапеште, но это как бы “уходящая натура”, а сегодня идут съемки главной части повествования. Имя этого режиссера занимает в отечественном кино особое место. Все его картины сопровождаются немалым шумом – от громовых рукоплесканий до яростного молчания. О Турсунове уже можно говорить как о явлении – он разрастается, захватывая соседние участки. Он эссеист, беллетрист, лектор, сценарист, словом – культуртрегер. Чем закончится его очередной кинематографический “заплыв” в сотрудничестве с “Казахфильмом”, предсказать невозможно. Поэтому вместо гаданий-предсказаний уместен лишь классический репортаж. Он перед вами. Поехали в Жаркент!
Странная была поездка. Стартовали затемно, и я намеревался покемарить в машине, но не вышло. Глазел по обе стороны и все время чувствовал себя в другой стране. Потому что мы ехали в кино, а оно превращает банальную дорогу в стрекочущую ленту ракорда, в адресные планы, томящие сладостным предчувствием действа.
Сначала мчались по бетонке, которая ничем не отличалась от германского автобана. Чуть позже по правому борту вылупились из тумана падишахские дворцы, фасады которых надменно щерились приблатненной порочностью, хулигански поблескивая шиком золотых коронок. Казино!
Поравнявшись с Сарыозеком, ушли сквозь него вправо. Города я не узнал: из старого сохранилась лишь громада элеватора, которая потрясала меня в детстве сходством с небоскребом, но сейчас он пуст и полуразрушен. Водитель, Бахтияр, сообщил, что здесь Турсунов собирался организовать батальные сцены, но выгоднее оказалось снять их в Будапеште.
Взлетно-посадочная бетонка уступила место асфальту – новенькому, блестящему, как паюсная икра. Но за границей города эти разносолы вскоре кончились, дорожное покрытие посерело, скукожилось, покрылось лунками и кратерами, кое-где залатанными черными квадратами Малевича. Дырявое и штопаное полотно стало местами собираться в гармошку, как чулки у пьющей бабы, автомобиль юлил, стараясь обойти ловушки, но все же изредка попадал то в ямку, то в трещину, то в колдобину. Однако Бахтияр был все же опытный пилот, он сводил на нет всю эту турбуленцию. Так, трясясь и подпрыгивая, въехали в Алтын-Эмель.
Здесь реальность приобрела отчетливый кинематографический привкус. До перевала нас атаковали стаи черных пернатых, которые со всей дури шлепались о лобовое стекло и бессмысленно погибали, что отчасти напоминало Хичкока. После перевала выстелилась живописная долина, обрамленная горными хребтами. Тут-то и началось…
Горы выглядели не слишком высокими, но изрядно причудливыми, порой фантастически прихотливыми. Виды менялись со скоростью монтажных планов в психоделическом клипе. Тут были одиноко стоящие, осыпавшиеся за миллионы лет горные мумии, скалящиеся гранитными зубищами. Их сменяли вытянувшиеся на десятки километров кряжи, на спинах которых торчали то ли остатки крепостных стен, то ли шипы и пластины окаменевших стегозавров. Склоны хребтов были не ровными, а выпуклыми, многослойными, бугристыми, они смахивали на огромных, теснящих друг друга щенков, прильнувших к сосцам исполинской матери. Вдруг разом менялось цветовое решение картинки: из голубовато-сизой, влажной она становилась хрустящее-охристой, местами терракотовой. И кряж был словно разрублен повдоль гигантским мачете, лезвие которого отвалило навзничь одну половину и обнажило другую. А на ней – святый Боже – чего только не было. Какие-то умопомрачительные лики с раззявленными пастями и провалами глазниц, какие-то фрагменты колоссальных дворцов и глиняных африканских хижин, над куполами которых торчали карамельные шлемы песчаных богатырей, и вдобавок ко всему у основания этой фантасмагорической галереи тянулась изумительно ровная цветная ватерлиния, происхождение которой окончательно свело меня с ума. Слишком много шика, говаривал в таких случаях Остап Бендер.
***
Наконец приехали на съемочную площадку, где Ермек Турсунов ладит свой новый фильм. У подножия невысокого холмика стоял небольшой шатер, плещущий на ветру крылами незакрепленных стенок. От шатра отделилась фигурка и отчаянно бросилась к нам, широко раскинув руки и что-то беззвучно крича. Человек был туго запеленован в камуфляж, голова обмотана бедуинским платком. Рация в его руках выглядела как ручная граната. Мы покорно остановились и осторожно спешились – в лицо жарко ударил густой и пряный запах степной полыни. На холме стоял древний саманный сарай с проломленным боком и ветхой камышовой крышей. В отдалении виднелся ветхозаветный милицейский “жигуль”, рядом с ним топтались менты и зеваки. Из невидимой нам глубины сарая выскреблись два санитара в белых халатах, таща носилки, прикрытые вздыбленным саваном, не прикрывавшим ноги усопшего, обутые в кирзачи. Санитары опустили свой скорбный груз на землю у торцевой стенки сарая, “труп” резво откинул простыню, сел и с облегчением закурил. “Стоп!” – закричал кто-то с диковинным акцентом.
Это был очередной и далеко не последний дубль сцены, которая промелькнет на экране в течение каких-нибудь секунд с небольшим.
Из шатра выскочил Ермек Турсунов в летней широкополой шляпе (которую спустя четверть часа потеряет навсегда) и бросился к нам:
– Здорово, зверюги пера! А чего приехали-то?
Вадим Борейко слегка опешил, а Турсунов продолжал резвиться:
– Да ладно, Вадимыч, это я шучу так! Валико, как тебе натура?
Валико, надо полагать, был я. В этой киногруппе все имена переиначивают на грузинский лад. Такая традиция. “Лавем, – ответил я мысленно по-армянски, поскольку все грузинские слова забыл. – Шат гехецик!”.
Оператор-постановщик здесь Мартин Сечанек, второй режиссер – Тамаш Тот. Оба как-то по-русски изъясняются. Но есть еще звукорежиссер, невозмутимый и молчаливый Томас. В общем, нормальная современная киногруппа.
Турсунов шмыгнул в шатер, который называется Playback, строго-настрого запретив курить поблизости. Съемка продолжилась. Я пристроился рядом с режиссером и его иконостасом с тяжелыми, как доски, мониторами. “Вниманье-е-е! – раздался с площадки интеллигентный голос Тамаша Тота. – Приготовиться к съёмка-а-а! Мотор!”. Рослый парень в униформе и берцах, с головой, туго повязанной банданой, ткнул пальцем в аппаратуру и коротко огрызнулся: есть мотор! “Камера!” – голосом виолончели пропел Тамаш, но через мгновение раздался львиный рык Турсунова: стоп! Санитары с “телом” двинулись из кадра слишком рано. В следующем кадре они запоздали. Потом “милиционер” перекрыл своим телом “оперативника”. Далее старик из массовки забыл приобнять девочку из массовки. Когда все наконец сладилось и камера заработала, Турсунов углядел тонкие кабели, которые торчали из полыни, подобно змеям. “Да что же это такое,– закричал он, в отчаянии прибегая к помощи непечатной жестикуляции. – Только покойник нормально работает, а все остальные лажают!”. Один из дублей зарубил Борейко, который издалека снимал происходящее на свою камеру. И с площадки гневно заорали: "Фотограф! Вы в кадре на общем плане!". Вадим Николаевич встрепенулся и виновато затрусил в тень шатра, где невозмутимо возлежал на раскладушке продюсер проекта Канат Торебай. У него сломана уж какая по счету нога, как, впрочем, и положено парапланеристу. В перерыве мы разговорились, и Канат рассказал мне много чертовски интересного про современное государственное кинопроизводство. В опубликованном виде этот рассказ будет посильней, чем “Фауст” Гёте.
Потом обедали в крошечном вагончике режиссера-постановщика. Турсунов заглатывал пищу, не жуя, не глядя на нее, не переставая сверкать глазами, зубами, хохоча, жестикулируя и показывая на телефончике уже отснятый и начерно смонтированный материал. С удовольствием рассказывал о роли Нины Усатовой, которая вот-вот приедет на площадку, проигрывал ее мизансцены, проговаривал ее диалоги и снова хохотал. Позже присмирел и поведал историю замысла фильма. Она связана с именем Ментая Утепбергенова. Который не успел сняться в этой картине, но его имя будет в титрах.
А более ничего я про это кино не расскажу.
Вернулись очумевшие в санаторий “Жаркент-Арасан”, где расквартирована киногруппа. Привели себя в порядок, вышли на улицу, а там какая-то радостная чертовщина творится: солнце садится, откуда-то льются звуки музыки, не то “Песняры”, не то “Цветы”. Пылают и дымятся мангалы. И люди ходят с какими-то непривычно умиротворенными лицами. И какие-то тетушки танцуют вальс на площадке у входа. Где мы?
И я начинаю рыскать глазами, ища камеры, которые снимают сцену из жизни каких-нибудь 80-х. И жду, что сейчас раздастся с небес голос режиссера Турсунова: “Стоп! Снято! Всем спасибо!”.
Но он так не говорит никогда. Когда сцена получилась и не нужно больше дублей, он тихо произносит: было.
И я сейчас повторю с благодарностью за эту странную поездку, за этот день – было!
И кино будет.