Эта картинка из “12 стульев”. Напомню, что действие романа развивается в 20-х годах, стало быть, краткое, но емкое ругательство возобновлялось ежедневно в течение четверти века! Почему? Я долго ломал над этим голову, однако версия ответа появилась совсем недавно, когда в Астане случился забавный перфоманс с целомудренной драпировкой скульптурных прелестей изваянной красавицы. К ней мы еще вернемся.
Вот кому пришло в голову, спросил я себя, установить в ильф-петровском “уездном городе N”, где жили парикмахеры, банщики, гробовщики, лавочники, сапожники, керосинщики, бондари, аптекари, телеграфисты, повивальные бабки, свахи, унтер-офицерские вдовы и прочие мелкие обыватели, памятник Жуковскому (!), где на постаменте еще и было начертано: “Поэзия есть бог в святых мечтах земли”? Склоняюсь к мнению, что дерзновенное культуртрегерство сие было нашептано в доверчивые уши тамошнего градоначальника дамами образованного сословия, то есть женами местных коррупционеров. И нам, дескать, не чужды звуки сладкие вкупе с мечтами святыми! Не хуже других! Вот и воздвигли. В богоугодных целях народного просвещения. А обыватель, известное дело, существо темное, неблагодарное, к тому же злобное и пакостливое исподтишка. И, взирая незамутненным глазом на бюстик вполне себе благообразного, меланхолического, но несколько лысоватого господина немолодых лет, он немедленно учинил ему надпись – ту самую, трехбуквенную, которую можно встретить где угодно, даже и в общественном парижском туалете.
И я, вообразите, обывателя этого, скорее, понимаю, чем отторгаю, и даже склонен ему сопереживать. Поскольку сей медный истукан “из благородных” никак не сообразен простирающейся окрест жизни с ее дичью и чушью, с ее глухими лабазами, цепными псами, тупыми городовыми, пьяными “фершалами”, миргородскими лужами, брюхастыми попами, вампирскими клопами, докучливыми блохами, обнаглевшими тараканами и вонючими трактирами, где хамоватые половые с грязными полотенцами наперевес тянут сквозь отвисшую губу: чего изволите-с, милстидарь?
Видимо, я тоже обыватель и мещанин к тому же. И вполне себе воображаю, как лунной ночью пробираюсь в компании с “местными” к бюстику с шилом в кармане, чтобы нацарапать на его медной спинке сакральные литеры…
…Однако пора вернуться в морозную Астану, где застыл подле скульптурной группы, пылающей жаром молодости и любви, в оледеневшем гневе добровольный часовой, накинувший благопристойные покровы на соблазнительные выпуклости изваянной девы.
Что бы там ни говорили просвещенные и просветленные, но этот парень совершил поступок. Может быть, глупый, скорее всего, наивный, не исключено – тщеславный, неискренний и даже небескорыстный. Все это не столь важно. Главное: он сумел, может быть, невольно выразить душевное смятение огромной части своих сограждан, которые чувствуют и думают схожим образом. И это не их вина и вовсе не их беда. Так есть. Так сложилось. И с этим обстоятельством следует считаться. Всем, включая либеральных градоначальников и прекраснодушных культуртрегеров.
Вопросы пола – из разряда “проклятых” и неразрешимых. Обнаженное женское естество никогда не будет свободно от взгляда, сочащегося эротическими слюнками, так природа захотела, почему – не наше дело. Поля, подконтрольные Эросу, – все минные. И даже, ступая след в след тем, кто их будто бы прошел, непременно нарвешься на взрывоопасную “растяжку”. Адам и Ева, вкусив запретного плода, первым делом разбежались по кустам, чтобы скрыть наготу, и Господь горько изумился этому, догадавшись о проделках Змия. Христос мрачно советовал вырвать свой глаз, коли он искушает, ибо “кто смотрел на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействовал с нею в сердце своем”. Екклесиаст называл женщину худшим из зол, сравнивая ее с сетью. Ислам попытался расщелкать неразрешимую задачу простым способом: задрапировать соблазн непроницаемыми одеяниями, чадрой и паранджой. И это не дикость, как, вероятно, кажется многим, в этом решении есть глубокий резон. Если вдуматься. Европа, вкусив расхристанной античности, объявила Ренессанс и стала совлекать одежды с женского тела, угодив со временем, увы, прямиком в Playboy, растелешившийся до выбритых лобков. Дальше некуда. Но роденовский “Поцелуй” был неспроста загнан в застенчивую резервацию на чикагской выставке конца XIX века. А литовский невротик, плеснувший на полотно рембрандтовской “Данаи” серной кислотой, был поспешно и удобно для всех объявлен политическим шизофреником, и это тоже неспроста. Есть тут неразрешимое и глубинное противоречие. Есть.
Поэтому не следует спешить. Ни с обвинениями, ни с выводами, ни с сетованиями по поводу “отсталости” и прочих признаков народной “незрелости”, препятствующей рафинированному наслаждению от созерцания банных телес. Однажды уже поспешили, поманив людей “свободным рынком”, но привезли их на базар, обернувшийся “барахолкой”, из которой они не выбрались и по сей день. От благородной наготы до голого порнографического разврата – дистанция невеликого размера.
Ничего. Сами со временем разберутся, что оголять и оголять ли вообще.
А просвещенным и просветленным следует создавать свои изощренные артефакты во внутренних двориках, огражденных надежной кладкой, увитой живописными лозами, где так сладко предаваться сапфическим песнопениям и прочим вольностям свободного духа, который веет, где хочет. Это ведь никак не помешает чуять под собою страну. Или?
Меня в эти внутренние дворики не пригласят – да и сам не пойду. Процарапав на медной спинке Жуковского бюста сакральные литеры, перебегу в морозную Астану и приму пост – справа от комичного самозваного вертухая. Мое место там.
А теперь забросайте меня гнилыми помидорами, которые вы еще не успели приколотить гвоздями к брусчатке Красной площади.
Allons, enfants!
* Первые слова песни “Марсельеза”, гимна Французской Республики: Allons enfants de la Patrie – “Вставайте, сыны Отечества”
Алматы