Добраться до Йорка
– Вы были студентом стипендии “Болашак”. Мне казалось, что болашакеры – это совсем молодые люди. А вы как туда попали?
– Все когда-то были молодыми (смеется). Я учился по “Болашаку” в 1996 году. И попал в университет британского города Йорк, где изучал проблемы стилистики музыки эпохи барокко.
– Английский язык изучали специально?
– Когда я начал изучать язык, “Болашака” еще в помине не было. В 1989 году я вернулся из армии, с Дальнего Востока, поступил в консерваторию в класс Базаргали ЖАМАНБАЕВА. Это очень опытный человек, который видит многое наперед. Он сказал: “Ты просто обязан насесть на язык, если хочешь быть профессионалом”. И параллельно с консерваторией я поступил в иняз на двухгодичные курсы.
В начале 90-х годов я только начал дирижировать в Театре оперы и балета имени Абая, работал вторым дирижером в Государственном симфоническом оркестре. Это было очень интересное время, зарплата составляла 20–30 долларов в месяц. Затем появился “Болашак”, который дал мне крылья. Находясь в туманном Альбионе, не только обучаясь в университете, но и гуляя по старинным улицам, посещая концерты, театры, соборы и музеи, впитываешь культуру на подсознательном уровне. Вернувшись в Казахстан, я был достаточно уверен в своих силах и постепенно начал создавать один коллектив за другим. Первым был ансамбль классической музыки “Камерата Казахстана”, который мы организовали с Гаухар МУРЗАБЕКОВОЙ.
– Получается, вдохновение вы поймали в Британии?
– Вдохновение было всегда, но я не думал, что музыкальная наука может дать такой импульс. У нас было принято рассматривать музыку с точки зрения эмоций, а в Англии я научился рассматривать ее с новых ракурсов. Сейчас, когда работаю с оркестрами и встречаю проблемы, я решаю их где-то математическим способом. То есть, к примеру, если в каком-то месте аккорд звучит фальшиво, в зависимости от количества диссонансов в гармонии можно определить сразу, кто высит, а кто низит.
Но, конечно, в чистом виде математика в музыке не применима, помимо гармонической вертикали нужно мыслить и горизонтально – следить за мелодической линией. Дирижер должен смотреть масштабно, как полководец, который ведет в атаку свои полки. Партитура – это карта военных действий, и все происходит в режиме реального времени. Нужно уметь совмещать функции правого и левого полушарий мозга, то есть эмоциональное и логическое начала.
Скрипка, бубен и утюг
– Ваш переезд в Астану. Удивительно, как можно было поехать куда-то работать, где не было ни оркестра, ни театра?
– По сути я, наверное, авантюрист, но в достаточно трезвом смысле этого слова. Когда встал вопрос ехать, я в работе не нуждался. Были “Камерата Казахстана”, оперный театр… Но в 1999 году мне предложили переехать в Астану и собрать симфонический оркестр. Было непросто принять это решение. Алматы – город, где я встал на ноги, состоялся как музыкант. Однако алматинские коллективы на тот момент возглавляли потрясающие музыканты, такие как Толепберген АБДРАШЕВ, и я понимал, что буду достаточно долгое время на вторых ролях. Поэтому передо мной появилась перспектива: никого не задевая, поднять «оркестровую целину».
– То есть полная неустроенность не испугала?
– На тот момент в Астане находился духовой оркестр Президентской гвардии, он передислоцировался годом раньше. Когда я провел первую репетицию, на ней присутствовали полный комплект духовиков, ударники и буквально несколько представителей струнной группы. Что называется, “скрипка, бубен и утюг”. Связался со своими друзьями-музыкантами из разных городов, и народ откликнулся. В декабре 1999-го я уже вывез коллектив в Павлодар и Усть-Каменогорск. Когда ехали на эти гастроли, загорелся автобус. Мороз 35 градусов, полная луна в степи… Паники не было, зато есть что вспомнить. Было трудно, но, самое главное – не скучно.
– А до оперного театра как очередь дошла?
– После трех месяцев функционирования симфонического оркестра Президент страны озвучил мысль: “А нельзя ли создать здесь оперный театр?”. И 1 апреля 2000 года мы открыли оперный театр. После его появления 85–90 процентов музыкантов совмещали работу и в нем, и в симфоническом оркестре филармонии, так как первый год зарплата музыканта симфонического оркестра была три с половиной – четыре тысячи тенге.
– Почему?
– Это было полставки. Тогда мы даже не могли открыть оркестр со ставками 7–8 тысяч. Но желание построить что-то новое взяло верх. Иногда над нами смеялись: “Что за оркестр? Бегаете из одного здания в другое, как тараканы”. А у нас выбора не было.
“Грешу тем же…”
– Я читал ваши высказывания о современных казахстанских композиторах, что, к примеру, оперу Алмаса СЕРКЕБАЕВА “Томирис” у нас поймут лет через 20. Думаете, не будут приживаться их произведения на наших площадках?
– Бывает, я буквально воюю с композиторами. Очень своеобразный народ. Дисциплины совершенно никакой. Ставишь им конкретный срок, но они ждут вдохновения. Но практически для каждого концерта я беру небольшую казахстанскую вещь, потому что всегда стараюсь бережно относиться к исполнению современной музыки, тем более сам грешу тем же.
– То есть?
– Сочиняю. Пишу для хора, симфонического оркестра, фортепиано, “балуюсь” джазом. В прошлом году провел вечер своей музыки в Петропавловске. А насчет Алмаса Серкебаева – это отдельный разговор. Достаточно вспомнить его скрипичный концерт. Там звучит казахский мелос, но сказать, что это чисто казахская музыка, уже нельзя. Она общечеловеческая, всеобъемлющая, космическая.
Кстати, недавно Серкебаев написал мюзикл “Астана”. Надо говорить открыто: это конъюнктурный спектакль, потому что мы живем в новой столице, мы должны о ней писать, говорить. Постановка очень непростая. Во-первых, технически. Во-вторых, жанр мюзикла достаточно динамичный, артисты помимо игры как таковой должны уметь пользоваться, например, головными микрофонами. Мы дали около пяти спектаклей, и каждый раз платили Пирамиде (Дворец мира и согласия. – Прим. авт.) огромные деньги за аренду. Если учитывать, что билет стоит 500–1000 тенге, спектакль никак себя не окупал. Вот когда будем иметь свой стационарный театр со своей аппаратурой, естественно, возобновим этот спектакль.