Отрывок из неопубликованной книги Асанали Ашимова “С любовью Ваш…”
16 декабря 1986 года мы с режиссерами Кадыром Жетписбаевым и Сериком Жармухамбетовым улетели в Москву. Я сдавал картину “Полынь”, они – “Турксиб”. О том, что в Алма-Ате что-то должно было произойти в этот и последующие дни, я не то что не знал – не придавал значения некоторым настораживающим моментам. Меня, конечно, возмущало то, что на состоявшемся накануне пленуме ЦК, который шел всего 18 минут, сняли Кунаева и поставили во главе республики никому не известного человека по фамилии Колбин. Но, как человек глубоко аполитичный, я не зацикливался на размышлениях на эту тему.
Возвращаясь 16-го в 11 утра из киностудии, на площади Брежнева я видел небольшую толпу людей. Но голова была занята другим – как побыстрее собраться в дорогу и успеть в аэропорт. Забежал домой, тут как раз Саги пришел с репетиции. Вместе с ним были его друзья. Сын сказал, что они собираются на площадь. Эта информация опять проскочила у меня мимо ушей. Я думал только о том, как не опоздать к самолету.
Тревожные дни
Прилетели в Москву, а вечером в гостинице нашего постпредства слышим по радио страшные новости: в Алма-Ате бесчинствующие хулиганы, накачанные алкоголем и наркотиками, прикрываясь националистическими лозунгами, убивают мирных людей – беременных женщин, стариков и детей, поджигают машины. Первая мысль: Саги! Он же говорил, что пойдет на площадь. Кинулся звонить, а связи нет. Ее не было до 22 декабря. Улететь домой тоже было невозможно: все гражданские рейсы отменены, в Алма-Ату вылетали только самолеты с военными. Позже говорили, что в казахскую столицу были отправлены несколько спецдивизионов, где служили одни сироты. Перед солдатами без роду и племени была поставлена задача – подавить бунт.
Было тревожно и страшно, но я все равно не верил, что власти пойдут против народа. В Москве отношение к нам, представителям Казахстана, в те дни резко изменилось. Даже старухи-вахтерши, которые работали в постпредстве, шипели нам вслед: “Бандиты!”, в ресторанах нас не хотели обслуживать.
Когда наконец 23 декабря мы прилетели домой, то первое, что я услышал от людей на улицах: как же вы, Асанали-ага, могли пойти против своего народа?!
Оказывается, 17 декабря в газетах вышло обращение к народу, где известные в республике люди осуждали события, происходившие 16–17 декабря на площади Брежнева. Среди прочих подписей была и моя (?!).
Я, естественно, кинулся писать протесты, но никто их не публиковал. Я требовал, чтобы мне организовали встречу с общественностью. Но удалось выступить только перед коллективом АХБК. Эту встречу мне помогли организовать хорошо относившиеся ко мне люди из ЦК.
Саги, к счастью, уцелел в тех событиях благодаря другу нашей семьи – офицеру КГБ, который стоял в оцеплении. Он по праву старшинства просто прогнал моего сына с площади.
Я бы тоже был на площади…
О том, насколько страшно в те дни было в столице, можно судить по Азербайжану Мамбетову. Когда я вернулся в город, он лежал в больнице с травмой головы. Как только услышал об этом, я пошел его навестить. Поговорить нам толком не удалось, у палаты стояла вооруженная охрана. Оказывается, Мамбетов вместе с Жаманкуловым на машине актера 16 декабря приехал на площадь. Будь я в те дни в городе, наверняка поехал бы с ними. Меня на это подвигло бы мое природное любопытство.
Так вот, Жаманкулов, едва они приехали, куда-то исчез, Азербайжан остался на площади. Солдаты-манкурты, которые как заведенные крушили все налево и направо, ударили его саперной лопаткой. С проломленной головой народный артист СССР, лауреат Госпремии, член Бюро ЦК Компартии Казахстана, депутат Верховного Совета упал в арык. Потом его, окровавленного, в полубессознательном состоянии, в одном ботинке (другой где-то затерялся), закинули в машину и вывезли за город…
С той поры в жизни Азербайжана началась черная полоса. Его после выздоровления то и дело вызывали на многочасовые допросы. Готовилось исключение из партии. В один из дней он, по натуре вспыльчивый и независимый, не выдержав морального и психологического давления, а главное, оскорблений, написал заявление об уходе из театра. Позже Мамбетов возвратился в театр, а там заклубились новые издевательства. Теперь уже травлю организовал человек, которого он некогда принимал на работу…
“Брось, не обращай внимания. Противник должен быть достойным тебя, иначе ты сам измельчаешь с ним вместе”, – пытался я отговорить режиссера от склоки с новым директором театра, в которую он ввязался. Однако Азербайжана уже трудно было остановить…
Единственным светлым пятном в эти годы была награда “Халык Кахарманы”, которую Мамбетов получил после того, как поехал поднимать театральное искусство в Астане. Но что это высокое звание, если творческий человек, так много сделавший для национального театра, был сломлен?
В эти дни проявился характер народа
В те декабрьские дни я очень зауважал Жубана Молдагалиева. Поэт-фронтовик, выступая на собрании Союза писателей, где принимал участие новоиспеченный первый секретарь ЦК Компартии Казахстана, глядя в глаза Колбину, во всеуслышание заявил: “Я жалею, что не погиб на фронте. Уж лучше это, чем видеть, как в мирное время власти так жестоко расправляются с народом”.
Мне кажется, что в те декабрьские дни как нельзя ярко проявился характер нашего народа: терпеть до последнего, а потом разом встать перед вопросом “быть или не быть?”. Декабрь 86-го дал мощный толчок формированию национального самосознания и уважения к самим себе, обострил нашу историческую и человеческую память. Такие точки есть в истории каждого народа. Не случайно их называют маркерами, которыми обозначены самые важные направления его дальнейшего пути. Для нас это стало началом независимости.