Музеев, подобных Восточно-Казахстанскому этнографическому, нет нигде в мире. Его судьба необычна во всем. От рождения – в маленькой сельской школе таежного Бутаково. До сегодняшнего дня, когда комплекс разросся до нескольких выставочных залов, четырех парков, зоопарка, этнодеревни, виртуального филиала… Сорок лет музея – это сага о времени, обществе и изменчивом отношении к культуре. И о бесценном наследии, которое музею часто достается дорогой ценой.
Лучшие коллекции этномузея, его золотой фонд, были собраны еще в “деревенский” период во время экспедиций по таежным селениям Западного Алтая. В семьях старообрядцев и бергалов (горных мастеров) сохранились редчайшие свидетельства старины – иконы, рушники, бабушкины сундуки с фамильным наследством… Часть экспонатов, ставших жемчужинами коллекции, была подарена с просьбой сохранить красоту, уберечь от ветхости. А многое – те же иконы – отдавали из боязни перед гонениями за хранение в доме “антисоветчины”.
В стенах музея все находки, советские и дореволюционные, превратились просто в экспонаты, свидетельства эпох. Иконы – эпохи религиозности, монеты – эпохи царской империи, бюсты Ленина – эпохи советской власти… Но обо всем по порядку.
Иконы прекрасны в своей ветхости
Коллекция икон Восточно-Казахстанского этнографического музея насчитывает порядка 300 единиц и уникальна по своему разнообразию. Есть иконы старообрядческие, православные, канонические, фряжские, украинские, сибирские… И у каждой своя неповторимая история.
Самая последняя сенсация музея – икона святого Мария. Почти тридцать лет назад ее передал алматинский коллекционер, но только недавно настоящее научное исследование, проведенное сотрудником музея Петром Сушко, смогло открыть тайну иконы.
– Это была очень кропотливая работа, – рассказал Петр Николаевич. – Определять святого приходилось буквально по крупицам, по едва сохранившимся фрагментам букв и обозначений. В результате выяснилось, что это преподобный Марий-певец. Этот святой известен тем, что еще в молодые годы ушел в Сирийскую пустыню и там молился Богу, отмаливая людские грехи. Он имел большой музыкальный дар, хорошо пел, за что и получил свое прозвище. Марий полностью выполнил суровую аскетическую модель православного праведника.
Икона преподобного Мария чрезвычайно редко встречается в церквях, частных коллекциях, и тем она ценней для музея. К сожалению, работа очень пострадала от времени, ей почти 200 лет. Но реставрировать ее, возможно, не будут. По словам Петра Сушко, реставрация часто портит иконы, искажает первоначальный образ. Если автор-иконописец перед тем, как приступить к работе, долго постился и молился, то для реставраторов это лишь очередная работа на заказ. “Иногда, – заметил Петр Николаевич, – икона прекрасна даже в своей ветхости”.
Все иконы, которые сегодня хранятся в музее, существенно пострадали.
В советские времена их забрасывали на чердаки или в подвалы, закрывали ими кадушки. Например, икона Иннокентия Иркутского была найдена на свалке возле озера Грязного в Алтайском крае. А икону Господа Вседержителя обнаружили в жилом доме в Катон-Карагае.
– Это было еще при Советском Союзе, – вспоминает бессменный директор музея Николай Зайцев. – Мы услышали, что в Катон-Карагае есть большая икона неописуемой красоты. Просят за нее 7 тысяч рублей. В те годы просто огромные деньги – стоимость машины. У нас была трехнедельная экспедиция по району, и когда все экспонаты уже были загружены и отправлены, мы решили посмотреть чудо-икону. Она хранилась в станице Алтайской в семье бывшего старосты собора. Местный храм после революции разорили, снесли колокольню, убрали маковки. А церковное имущество укрыли по избам. Я посмотрел: деревянная обычная икона, письмо тривиальное. Разочаровался страшно и спросил, есть ли что-нибудь еще? Тогда хозяин дома, сын бывшего старосты собора, повел нас в следующую комнату – к другой иконе и Евангелию. Я сразу подал своим знак: никаких восторгов! Чуть ахнешь – все, цены станут фантастическими! А мысль одна: такие вещи должны быть в нашем музее. Вот я с равнодушным видом полистал Евангелие, поглядел икону… Она небольшая, с изумительно прорисованным ликом Господа Вседержителя и уникальным окладом – позолоченным серебром с тончайшей гравировкой. Я изо всех сил демонстрировал равнодушие, хотя у самого все в душе кипело. И так безразлично говорю: ну, чтобы совсем с пустыми руками не ехать, продайте нам эту икону и Евангелие. Хозяин поторговался и в конце концов уступил оба раритета – по 250 рублей за каждый. Мы тут же его сгребли – и скорей в сельсовет оформлять покупку. Пока он не раздумал. Домой отправились поздно, паромная переправа уже не работала, ночь. У всех мандраж: уникальные вещи везем, как бы не ограбили! И тут рядом с нами остановилась милицейская машина – так наш груз оказался под надежной охраной.
Еще одна икона – большая храмовая, Николая Чудотворца – была передана этнографическому музею сотрудниками КНБ. А потом к Николаю Алексеевичу Зайцеву обратился настоятель усть-каменогорской православной церкви с просьбой вернуть ее храму. Директор пошел навстречу, заручился разрешением Министерства культуры. И большая икона Николы Чудотворца с тех пор несет благодать прихожанам церкви.
– Государство возвращает свои долги храмам, – заключил Николай Зайцев. – И мы сделали свой вклад.
Шара для счастья
В музейном зале казахской этнографии хранятся редчайшие экспонаты – такие, что остались буквально в нескольких экземплярах по всей республике, а то и бывшему СССР. Один из таких раритетов – кумысница, или, по-казахски, керсен. Это 15-литровая чаша, изготовленная из капа (нарост на березе) и хранившаяся около ста лет в роду Данабаевых. В семье ее называли “шара” и считали талисманом, притягивающим в дом счастье. Корпус кумысницы украшен широкой серебряной окантовкой изящной работы. По металлу идут 54 посеребренных бляшки, чеканный узор в восточном стиле, а также надпись арабскими буквами на казахском языке с призывом к Всевышнему о милости и счастье. По нижнему краю тонкой вязью выгравирован 255-й аят второй суры Корана.
– Керсен был собственностью Малика и Гульсагии, которые переехали из Китая в Казахстан в годы культурной революции, – рассказал руководитель отдела казахской этнографии Болат Еликпай. – Они берегли его как зеницу ока. Наотрез отказались продавать.
В музей чашу принесли потомки рода, предложив ее за большие деньги. У областного госучреждения таких, разумеется, не было. Хозяева даже разговаривать не стали, развернулись и ушли!
– Ушли, а я места не нахожу, – рассказывает Николай Алексеевич. – Такой экспонат! И вот мы начали разыскивать, где они живут. Потом целую неделю уговаривали их. В семье уже собрались везти чашу в Астану или Алматы, надеялись, что там дадут хорошую цену. Но мы смогли убедить людей, что такая святыня должна остаться у нас, в Восточном Казахстане. В конце концов они согласились продать за 100 тысяч тенге. Мы даже не стали следовать всей положенной процедуре. По правилам, приобретаемая вещь сначала описывается, исследуется, и только через 2–3 недели выплачиваются деньги. А тут мы сразу отдали всю сумму. Лишь бы забрать чашу в музей!
Фамильные драгоценности
Большую роль в пополнении музейных фондов, сама того не подозревая, сыграла казахстанская таможня – благодаря строгостям при вывозе антиквариата.
Так, например, появился в музее великолепный столовый сервиз. История была такая. В середине прошлого десятилетия к директору Николаю Зайцеву пришла женщина за разрешением на вывоз в Германию столового серебра. До отлета у нее оставалось два дня, документ требовался сверхсрочно! Директор направил ее к главному хранителю фондов, а та спустя несколько минут забежала в волнении в директорский кабинет. “Это же дореволюционное серебро! – воскликнула она. – С вензелями! Нельзя упускать такой экспонат!”.
– У нас было 100 тысяч тенге, – вспоминает Николай Алексеевич, – деньги, которые мы припасли на ремонт машины. Но машина – это временное, техника потерпит. А культура вечна. И эти сто тысяч мы предложили хозяйке набора. Она уступила его нам скрепя сердце. Все-таки фамильное немецкое серебро, десятки предметов, 8 кг веса! Мы потом долго по специальной литературе определяли предназначение каждой вещи.
К бывшей владелице набор попал по наследству от деда-немца, который был стоматологом, зажиточным человеком. Серебро он преподнес в подарок своей жене сразу после свадьбы. Оно было изготовлено специально для этой семьи, и каждый предмет помечен фамильным вензелем.
Другая коллекция семейных сокровищ – фарфоровое яйцо, золотые часы, вделанные в кошелечек, серебряная подставка под шампанское – попала в фонд от бывшей жительницы Петербурга. Бабушка сильно болела и сама предложила музею фамильные драгоценности, доставшиеся ей от деда – богатого петербуржца, владельца табачной фабрики. На пасхальном яйце, очень дорогом экспонате, изображена некая царствующая особа. Яйцо фабриканту подарили на Пасху во время христосования. Видимо, дед был вхож в царский дом или водил знакомство с приближенными императорской семьи.
Другая устькаменогорка, очевидно тоже наследница богатого рода, сохранила гранатовый гарнитур – колье, серьги, две броши, застежки для волос, браслет и крестик. Ювелиры подтвердили подлинность камней и художественную ценность набора. К сожалению, встретиться с хозяйкой драгоценностей не удалось – старушка уже умерла. А вместе с ней ушла без сомнения интереснейшая история гранатового гарнитура.
…И Ленин в кепке
Отдельное место в этнографическом музее отведено экспонатам советской эпохи. Только скульптур вождя революции десятки единиц: Ленин в металле и фарфоре, в пальто, пиджаке, шапке, без шапки, с кепкой, сидящий, стоящий, на скамейке, глазурованный, бисквитный…
– Мы едва не упустили громадный пласт истории, – замечает Николай Алексеевич Зайцев. – 70 лет советской власти! Когда начал рушиться СССР, все шло на свалку – знамена, портреты из кабинетов, советская атрибутика… Время Сталина у нас вообще по крупицам представлено, хотя даже по ним можно о многом судить. Бюст Сталина, например, сделан из литого металла, в пуд весом! Его так боялись, что даже скульптуру сделали такой, что не поднять. А вот скульптура Ленина уже обычная, пустотелая. Я сейчас жалею, что мы не сохранили портреты членов Политбюро ЦК КПСС. Как-то нам позвонили из нашей бухгалтерии и сказали: остались деньги и вам закупили членов Политбюро. Портреты – чуть ли не два метра высотой, выполнены грузинским худфондом. Стоимость каждого – пять с лишним тысяч рублей, целое состояние по тем временам! Наш фондохранитель мне постоянно жаловалась, что все наши экспонаты не стоят столько, сколько эти товарищи. Постепенно их всех списали. А сейчас эти портреты могли бы стать экспонатами, свидетельствами эпохи. Разве мы могли представить, что советская власть скоро рухнет?! Сейчас найти что-то советское трудно, знаменитых кефирных бутылок с крышечкой из фольги днем с огнем не сыщешь. А как без них оформить экспозицию городского интерьера 60-х годов?!
Деревня – парк – сад
Главное своеобразие Восточно-Казахстанского этнографического музея – его многопрофильность. Звучит по-канцелярски, зато верно. Пожалуй, в целом мире нет больше музея, который бы еще занимался парками, этнодеревней, зоопарком, детскими площадками, садом, дендрарием… В каком еще музейном собрании найдутся такие экспонаты, как цветочная клумба, вековая таежная изба или представленные в миниатюре ландшафты области?!
Этнодеревня была задумана Николаем Зайцевым как живой памятник сельских усадеб тех народностей, которые поселились в Восточном Казахстане. Чтобы, как в жизни – рядышком, на одной земле – встали друг возле друга казахская юрта, украинская хата, белорусский дом, старообрядческая изба… И у каждого строения – своя аура, история, свой национальный колорит.
Казачью избу в этнодеревню привезли аж за 400 километров – из таежного села Урыль. Именно там сохранились срубы из лиственницы, поставленные чуть ли не полтора века назад. Причем уезжали музейщики только присмотреть дом, примериться, прицениться. А вернулись с… целым срубом. Уже разобранным по всем правилам, промаркированным и груженным в КамАЗы. Помогла комсомольская бригада Урыльского леспромхоза! Производственники по-советски выручили культуру.
– А потом этот сруб два года пролежал на базе реставраторов, – со вздохом вспоминает директор музея. – Время было такое: достать бревно – невероятная проблема! Денег выделяли много, а фондов – мало. Если реставраторы вычерпали свой лимит в 100 кубов, то 101-й им никто не даст. Ни за что! Мыслимое ли дело, я ездил в ЦК Компартии Казахстана, чтобы выбить фонды на лес! Просил у партийных руководителей: “Дайте нашему музею бревен!”. Поэтому сруб восстанавливали с большим трудом. Но дом стоит до сих пор.
Первые сооружения этнодеревни появились на левом берегу Иртыша еще лет двадцать назад. Там сделали целый казахский аул с землянкой, саманной и плетневой усадьбами, двумя деревянными домами… Даже представить трудно, что срубы привозили и ставили в самое безвременье, на пике развала советской страны. Из 50 человек, работавших на левом берегу, остались только три поста охраны. Аул пришлось переносить в центр Усть-Каменогорска на правый берег. Все срубы разбирались, перевозились, снова собирались.
Вскоре деревню в парке этнографического музея пополнят еще два экспоната – казахский деревянный дом-каржин и белорусская изба. А дальше все музейные строения будут размещаться в очередном новом проекте Николая Зайцева – левобережном саду с дендропарком, просторным зоопарком и продолжением этноаула.
Галина ВОЛОГОДСКАЯ, Виктор ВОЛОГОДСКИЙ (фото), Усть-Каменогорск