Постановку сдали, как и планировали, в назначенный срок. На сцене расставляют декорации, художник Юлдуш Нурматов заканчивает последние штрихи оформления спектакля, Жуманов стремится успеть всюду, и только режиссер Юрий Ханинга-Бекназар внешне спокоен. Наконец выдается свободная минута, и мы уединяемся в гримерке.
Не хочу становиться плохим режиссером
– Вы сетовали на высокое давление – это следствие погоды или из-за грядущей премьеры?
– Сегодня, как говорится, сам бог велел! Во-первых, премьера. Во-вторых, моноспектакль, чего я раньше никогда не делал. В-третьих, выяснилось, что при всех сокращениях и увеличениях темпа все равно меньше двух часов не получается.
– Вы с Юрием Ханингой-Бекназаром не работали вместе более десяти лет. Изменилось ли что-то в контакте между вами, взаимоотношениях?
– Конечно, изменилось. Хотя бы потому, что эти 10–11 лет нами прожиты. И с ним за это время произошло многое, и со мной. Но мне все так же приятно и легко с ним работать.
– В последнее время есть модное поветрие, когда актеры становятся режиссерами…
– Не мой случай. Я – хороший актер и не вижу смысла становиться плохим режиссером.
– Вы помимо того, что хороший, еще и статусный, именитый актер. В то же время вы курите дешевые сигареты, у вас нет автомобиля…
– Звездная болезнь была, но я очень быстро ею переболел. Это было в тот период моей работы в Театре имени Лермонтова, когда у меня было шесть главных ролей, когда люди в кассе спрашивали, в каких спектаклях я играю. Ох как я звездил!
Не люблю, когда из меня делают зоопарк
– В чем это выражалось?
– В отношении к коллегам, за что мне стыдно по сию пору. “Я все сыграл! Я – лауреат Государственной премии! Элитарный интеллектуальный актер! Смоктуновский – не меньше!”… Слава богу, хватило ума взять себя в руки и извиниться перед людьми.
Правда, и сейчас говорят: “Жуманов зазвездил!”. А Жуманов просто близко к себе никого не подпускает. И считает, что и не должен. Если Жуманову хамят на улице, устраивают из него зоопарк, хлопают по плечу, не считая нужным даже поздороваться, учат его, как работать, Жуманов отвечает той же монетой – у меня словарный запас богатый.
– Не думаете, что дешевые сигареты и отсутствие машины могут быть восприняты как некий изощренный вид звездной болезни?
– Если честно, не задумывался. Мне нравятся эти сигареты – они крепкие, другие меня не устраивают. Ну и что, что они стоят 45 тенге пачка? Естественно, это воспринимается как стеб: “Что, у Жуманова нет денег на сигареты?”. Мне иногда советуют, чтобы я перекладывал их в портсигар. А зачем? Это уже будут понты. Да, я играю в другие игрушки, грешен. Например, мне небезразлично, какой у меня сотовый телефон. У Димы Скирты недавно появилась трубка с сенсорным экраном, я увидел и подумал: “О! Мне бы тоже такую”.
– А машину почему не купите?
– Ежедневно оказываясь на алматинских дорогах, я пришел к выводу, что наличие автомобиля в нашем городе – это скорее дополнительный геморрой, нежели удобство.
Не дал себя нагнуть
– К творчеству Альбера Камю вы и Ханинга-Бекназар обращаетесь уже второй раз (первым был знаменитый спектакль “Калигула” в 1991 году. – Авт.). В то же время Камю у нас, мягко говоря, не самый популярный автор.
– Понятное дело, что Камю – это не попса. Но, как говорил мой прежний персонаж Калигула, “только идя в направлении невозможного, можно добиться чего-нибудь в жизни”. Каким бы непопулярным ни был Камю, те вопросы, что он поднимает в “Падении”, по-прежнему актуальны. Это то, что бродит внутри каждого человека.
– И вы, и Юрий Ханинга-Бекназар в свое время покидали театр (имени Лермонтова в Алматы и имени Горького в Астане соответственно. – Авт.) при не самых приятных обстоятельствах. Чему вас это научило в жизни?
– Научило одной штуке: “Не стоит прогибаться под изменчивый мир”… И далее по тексту Андрея Макаревича. Есть вещи, которыми можно поступиться, а есть – которыми нельзя. И как я тогда не дал себя, извините за выражение, нагнуть, так и не давал потом.
Не буду никого учить
– А доверие к людям осталось?
– Есть очень хорошая восточная мудрость: “Если хочешь сохранить друзей, никогда не требуй от них того, чего они не могут тебе дать”. Заведомо нарываться на отказ, а потом сидеть и жалеть себя – это точно не мое. Другое выражение: “Друзья познаются в беде”. Ничего подобного! Как раз разделить с тобой беду найдется очень много людей. Друзья – это те, кто способен насладиться вместе с тобой на равных твоим успехом. И чем ближе тебе друзья, тем меньше ты должен грузить их своими проблемами.
– Насколько вы открыты с людьми?
– Я – не открытый человек. Я, скорее, интроверт.
– Это роднит вас с героем “Падения”?
– Обращение к “Падению” произошло в первую очередь потому, что это касается меня лично. На афише в качестве жанра недаром указано: “Исповедь”. Я не полезу на трибуну и не начну никого учить. Для меня важно самому исповедаться и покаяться.
– Вы верующий человек?
– К вере отношусь очень серьезно, хотя я при этом и не религиозен. Что меня кардинально отличает от героя “Падения” Жана-Батиста Кламанса, он – конченый атеист. Он не верит, и в этом его трагедия.
Не нужно аплодисментов
– Почему исповедь происходит именно сейчас?
– Наверное, потому, что чаша переполнилась. Хотя материал лежит у меня те самые десять лет, что мы с Ханингой-Бекназаром не виделись. Никита Михалков как-то очень хорошо сказал: “Мои планы – как кастрюля с пельменями: они закинуты, а какой всплывет первым, я не знаю”. Так вот, “Падение” – это пельмень, который всплыл.
– Что будет после исповеди? Чаша опустеет и начнет наполняться вновь?
– Я не знаю, насколько она опустеет, вряд ли до конца. Мне только повод дайте – я начну такое самокопание! Надеюсь, что “Падение”, как в свое время “Калигула”, станет для меня знаковым спектаклем – и в творческой, и в обычной жизни.
– Расхожее мнение, что по премьере не стоит судить о спектакле.
– Абсолютно верно. Любой спектакль совершенствуется в ходе игры. Еще ни разу не сыграв “Падение” на публику, я сам себе на многие вопросы ответить не могу. Зритель расставит свои акценты, и надо суметь их услышать.
– Какая реакция зала заставит вас увериться в том, что все так, как нужно?
– Отсутствие аплодисментов. Понимание того, что здесь, в общем-то, нечему хлопать, нечему радоваться.
Не чувствую горной романтики
– Недавно мы с вами виделись на встрече альпинистов. Признаться, я был удивлен.
– Дело в том, что я занимался горным туризмом, а в армии служил сержантом-инструктором в альпийской роте у нас, на Туюк-Су.
– Любовь к горам осталась?
– Житья в палатке, ночевок в спальном мешке я в свое время хлебнул – будь здоров! Сейчас с удовольствием выезжаю в горы, но уже, скорее, на пикники. Горную романтику растерял. Я – как в фильме про постаревших мушкетеров, когда утром после ночевки в лесу они встают разбитые, помятые и спрашивают друг у друга: “Что же нам так нравилось в этом раньше?”.
– Во время службы в армии вы готовили ребят для отправки в Афганистан. Знание того, что дальше с ними произойдет, фактически нахождение у ворот в ад веру не убивало?
– Вера пришла позже. Тогда же мы все были атеистами и потенциальными коммунистами. Пропагандистская машина говорила про священный интернациональный долг. Я вам больше скажу: с моим одноклассником мы решили, что если нас не оставят учебными сержантами, а отправят служить в разные точки страны, то, чтобы не разлучаться, мы напишем заявления об отправке в Афганистан.
Иван БЕСЕДИН (фото)
Дмитрий МОСТОВОЙ