Надоело вспоминать про дембельские альбомы, про офицерье-дурачье, про самоволки и марш-броски. Праздник 23 февраля отправлен в отставку, он давно выцвел, утратил погоны и превратился в День мужчин, правда, непризнанный. Ну и что? А из всех мужчин я более других уважаю пилотов и киносъемщиков. Потому что они по жизни – гусары и кавалергарды. Но сегодня про операторов. Я их лучше знаю.
Режиссер на съемочной площадке подобен культовому божеству: почестей ему много, толку от него мало. Он сидит на именном стуле болван болваном, пучит глаза, надувает щеки и в самые неподходящие моменты орет единственно знакомое ему слово – “мотор”, смутно представляя себе, что вообще вокруг него происходит.
То ли дело – оператор! Немногословен и всегда при деле. Он с камерой наперевес, как автоматчик в атаке. Или снайпер в укрытии.
Если камера на штативе, то оператор при ней – пулеметчик. Установленная на площадке крана, она взмывает ввысь и становится реактивной пушкой, гашетки которой в надежных руках киносъемщика. Облачение первых операторов было схоже с обмундированием ранних пилотов: кожаная куртка, перчатки, гетры, солнечные очки. Шик-блеск-тру-ля-ля!
Оператору доподлинно известно значение многих таинственных слов, таких как параллакс, каше, трансфокатор, контражур, цейтрафер, турель, рирпроекция. Это делает его похожим на мага.
У оператора есть свита – дольщики, кранмейстеры, камермены. То есть он рыцарь с боевой дружиной. Он кшатрий, то есть воин и поэт. Потому что фильм снимает именно оператор! А остальные просто гоняют балду.
На “Казахфильме” это сословие обреталось на суверенной территории, куда не ступала нога даже пожарного, не говоря уж о директоре студии. Цокольный этаж, подвал, где у каждого имелась келья, именуемая на тусклом языке старушечьим словом “кладовка”. Но там она прозывалась операторской кабиной! Это была невероятно тесная каморка, каменный карман с настенными стеллажами, где аккуратно, как в ружейном парке, возлежали кассеты, объективы, аккумуляторы, зарядные устройства, отвертки, лампочки, плоскогубцы, синие баранки изоленты, черные мешки, жестяные плоские банки с запасной и уворованной пленкой, а также стояли пустые бутылки редких марок и ютился прочий сувенирный вздор.
На полу высились башни, составленные из яуфов. Это такие пузатые, кастрюльного вида синие банки, где обычно покоятся круглые жестяные коробки с пленкой.
В свободных яуфах хранились жизненные припасы: бутылка водки, консервы “Килька в томате”, “Завтрак туриста”, твердая, как фанера, вобла, сухарики, окаменевший кирпич полубелого хлеба, лавровый лист, мутные стопарики, зазубренный нож с треснувшей рукояткой, початая пачка рафинаду, чеснок, кипятильник, огнетушитель “Таласа”, грузинская заварка и упрятанная на самое дно упаковка просроченных презервативов. Верхний яуф, покрытый газетой, служил столом. И в каждой келье, несмотря на чудовищную тесноту, находилось место для твердого и узкого ложа, предназначенного для отдохновений, раздумий и прочих услад.
Не всякий был допущен в эти чертоги! Операторы – народ подозрительный и проницательный, кого попало в гости не позовут. Но я сподобился, и не раз, чем горжусь.
Рассказчики они были изумительные. У каждого была своя тема. Николай Алексеевич Троценко (кличка, разумеется, Троцкий) ненавидел перестройку и Горбачева, его монологи были проклятиями. “Старик! – восклицал он, немилосердно тиская свой нос. – Когда я слышу слово “Сникерс”, я вспоминаю Юнкерс! А в фамилии Бурбулиса прячется Геббельс!” Анатолий Васильевич Чарский был помешан на чистоте и борьбе с микробами. Он тщательно, как хирург, мыл ладони по двадцати раз на дню и брезгливо сторонился рукопожатий. “Старичок, – говорил он вкрадчиво, – вот лежит помидор. Так? Взгляни, на нем трещинка. И в нее набралось уже не меньше миллиона стафилококков! Иди и выбрось его к едрене фене, а потом вымой руки, я дам тебе дегтярное мыло!” Спиртное он не пользовал, но бесконечно дезинфицировал кинокамеру водкой, после чего обтирочный материал немедленно сжигал, а пепел развеивал по ветру.
Петр Данилович М.
Русоволосый улыбчивый балагур, отдаленно смахивающий на Есенина. Глаза у него были даже не голубые, а васильковые, но порченые: один требовал очковой линзы минус три, а другой – плюс два, но при этом снимал он безукоризненно. Петр Данилович был дока по женской части, считая себя бронебойным сердцеедом.
Я обожал слушать его истории. Вот одна из них.
– Слушай сюда, молодой, и учись, пока дед жив. Я, в натуре, тот еще ходок, но у меня правило – ночь-полночь, а домой надо явиться. И вот. Была у меня подруга боевая, и ей приспичило день рождения отметить. Пришли только свои, студийные. Гульнули крепко, и я отключился.
Просыпаюсь в ее постели, в чем мать родила, а она рядом лежит и дует мне в ухо: “Петя! Уже четвертый час утра. Тебе же домой надо, твоя, поди, уже икру мечет!”.
Она знала мою жену, они вместе работали когда-то.
Ё-моё! Бреду по улицам, светает, птички поют, а у меня в голове ни одной мысли. Что сказать? Как оправдаться? Уже по ступенькам поднимаюсь, а у меня пусто, как в барабане. Т-твою мать. Первый раз со мной такое. Ладно, думаю, может, спят жена с тещей-то? Главное, в постель прошмыгнуть, а потом как-нибудь отоврусь. Остановился возле своей двери, прислушался. Тишина. Дрыхнут! На всякий случай стянул ботинки, достал ключ, вставил его в скважину. Господи, помоги! А замок у меня всегда смазанный был, открылся без щелчка.
Захожу на цыпочках. Мама моя родная! Прихожая ярко освещена, в центре сидят на стульях жена и теща. И, что самое страшное, молчат.
И на меня в упор смотрят. И что-то вяжут! А я в носках и с шузами в руках стою перед ними. Немая сцена. И вот – откуда что взялось. Ка-а-к швырнул ботинки на пол да как заорал: “Нате вам, здрасти! Вяжут они! У меня 15 минут времени, срочная командировка, правительственная съемка! Быстро соберите чего-нибудь пожрать. Ну и там мыло, полотенце, щетку, носки-трусы. Первый раз, что ли?”.
Их как подкинуло. Забегали, закудахтали. Теща пищит: “Петюша, у меня пельмени готовые, горячие еще. Положить в банку?”. Отвечаю: а то! И бутылку пива заодно! Жена подозрительно щурится: “Петя, а пиво-то зачем, раз правительственная съемка? Там, поди, нальют чего-нибудь?”. Ага, говорю, нальют. Скипидару в задницу. А потом догонят и еще нальют. Шевелись, бабы, опаздываю!
Выскочил на улицу, вылил в себя пиво, успокоился, огляделся. Е-пэ-рэ-сэ-тэ! Половина пятого. Куда пойти, куда податься? Кого найти, кому отдаться?
Студия еще закрыта. Боевая подруга видит десятый сон. Другие боевые подруги тоже спят и, скорее всего, с другими боевыми друзьями. Хоть бы на дачу, что ли, но туда наверняка припрется благоверная, она же в отпуску, а с ней и теща заявится. Ужас. Таскался по всему району с рюкзаком за плечами, банка с пельменями спину жжет, спать охота – мочи нет. Приплелся в парк, чтобы покемарить на лавочке. Улегся, подстелил под голову рюкзак, а из него пельменями несет, как из столовки. Вынул банку, хотел в урну бросить, а тут псина нарисовалась бездомная. И стал я ей пельмешки кидать. Она их на лету ловит, сглатывает, не жуя.
Оглянулся, а вокруг одни собаки! Целая стая. Смотрят, слюной давятся. Сидел и кормил их, как Иисус Христос…
Дождался, когда киностудия откроется, предупредил кентов, чтобы прикрыли в случае чего, и нырнул в свою кабину на два дня. Лежал и думал про свою непутевую жизнь…
Ну! Не гусар ли?
Таких историй у Петра Даниловича было много. Но пора и честь знать. Может быть, как-нибудь в следующий раз еще расскажу.
Здравия желаю, мужики!
Алматы