Ну, допустим. Хотя это вовсе не единственная страна, где в последнее время полностью или частично амнистировали этот остролистый кустарник, который столетиями честно служил на флоте в нижнем чине морского каната, но, списанный на берег, стал вдруг источником райского наслаждения.
Мне в этой траве нравится только название: марихуана. Смутно угадывается пара сросшихся имён, что отдаёт уценённой романтикой мексиканского сериала. Но, согласитесь, звучит не так устрашающе, как, например, латинское название конопли – “каннабис”. Имя, подходящее разве что для мифологического чудовища.
Мне лишь однажды пришлось с ним спознаться, но попытка задружиться вышла боком.
Дело было в Варшаве в самом начале 1996 года. Я приехал туда сдавать дела, ибо проект завершился. В три дня всё было кончено, наутро я должен был улететь в Москву, но, подчинившись дурной повадке, решил устроить отвальную. Жил я в студии на улице Ординацкой, это центр города. Туда и пригласил своих пшиячелей. Друзей, если по-польски. Это был вечер Старого Нового года.
Явились: Иржи Трутановский, пожилой начинающий писаж (писатель), Павел Яросиньский, инженер монтажа, и Тадеуш Зайончковский, немолодой и неженатый интеллектуал с томным взором тайного гея. Еще был жизнерадостный, как барабан, артист Лёва Крокодилов, эмигрант из Харькова, и камермен Пауль Хольц, юный немец, влюблённый в Польшу, а с ним переводчица Наташа Бричко, эмигрантка из Пензы. Красивая, как Леди Ди.
Накануне я кое-как раздобыл баранину – в Варшаве легче было найти свежее мясо аллигатора. Лёва Крокодилов одолжил мне чугунную утятницу, похожую на списанный дредноут, в студии была бытовка с электрической печью, на которой я приготовил бесбармак. С итальянскими макаронами, широкими и плоскими, как выбеленные хлорной известью ленты теплоизоляции.
Мне моё варево показалось отвратительным, польская баранина вообще не пахла мясом, а на вкус была чем-то вроде волокнистого пластика, однако гости лопали и нахваливали, особенно им понравился кольцами нарезанный лук, ошпаренный кипятком, притворившимся сорпой. Заготовленные мною напитки – две бутылки “Выборовой”, две “Зубровки” и дюжина литровых банок пива “EB” – исчезали по-английски, не прощаясь.
Говорили много и бестолково, смешивая анекдоты с политикой, а философию – с кулинарными рецептами и видами на погоду. Пели “Ферайну”, нестройно, но старательно. Победила, как всегда, политика.
Я намертво сцепился в споре с Леди Ди, защищая генерала Ярузельского и всячески высмеивая Леха Валенсу, которого, по примеру Ельцина, упрямо называл “Лёхой”. Леди Ди, которая успела побывать в рядах “Солидарности”, кричала, что я ни бельмеса не понимаю в демократии, а томный интеллектуал Зайончковский, стараясь сохранить шляхетское достоинство, осторожно втолковывал мне: Влодзимеж, ты есть чловек, уроджёный в краю диктаторов, ты не можешь зрозуметь, что есть вольносчь! Я отбивался, яростно возражая: ага! А Пилсудский ваш был отцом польской демократии, да? Крокодилов жарко нашёптывал мне в ухо: Вова, это бесполезно, они упёртые. А Пауль Хольц, глядя на нас, только и приговаривал: майн готт…
Чёрт знает, куда бы нас ещё занесло, но кончились сигареты. Я спустился на улицу, она была пустынна, лавки не работали, стояла ночь. Побродил, отрезвел и вернулся, обнаружив, что большая часть гостей откланялась по-английски. Пашка Яросиньский и Пауль Хольц мирно сидели и что-то странное покуривали.
“Будешь? – спросил Пашка, протягивая мне маленькую стеклянную палочку с расширенным, как у пионерского горна, устьем. – То есть марихуана! Бардзо добра! Давай, Влодзимеж, бенджеме паличь!” Я никогда этого зелья не пробовал, но одной затяжкой спалил содержимое трубочки и попросил добавки. Хольц сноровисто забил второй заряд. После него всё оказалось странным и чужим.
Звуки голосов стали чрезмерно громкими и резкими, но я не понимал ни слова. В груди пекло, в затылке пульсировало, а по ногам поднимался ледяной холод. Руки мелко дрожали, и я ощущал их непомерно большими, огромными, похожими на клешни исполинского краба.
Выкурил ещё одну трубочку и стал гасить её о дно пепельницы, сломал, порезал пальцы, кровь из них потекла чёрная, потом вдруг вспыхнула оранжевым пламенем, исчезла, оставив после себя горьковатый запах сухих палёных листьев. В погоне за дурманом
Очнулся в такси. Пашка сидел рядом и повторял, как попугай: гоу-гоу! Мариотт! Гоу-гоу! Я попросил водителя остановиться, вышел возле какого-то сквера, спрятался за дерево и попытался вызвать рвоту.
Получился стон, смешанный с рычанием, но желудок оказался пуст. Вернее, его просто не было. Вообще ничего внутри не было, как у трупа после вскрытия. И выпотрошенное брюхо наполнялось диким холодом, будто мелко колотым льдом. Когда он достигнет сердца, я сдохну, понял я.
Кое-как плюхнулся рядом с Пашкой, тронулись. Пауль спал похрапывая. “Старик, – прохрипел я чуть слышно, – мне что-то совсем хреново…” Водитель включил магнитолу, из неё выпростался Огинский со своим полонезом. Странно, подумал я, уместнее был бы Шопен с траурным маршем. И он тотчас зазвучал у меня в ушах нестерпимо громко.
Затемнение.
Вспышка.
Огромный зал, тёмный, в центре его круглый подиум, по которому мечутся какие-то фигурки. Ужасный шум, резкие, удушающие запахи – пот, перегар, парфюм. Пашка орёт мне в ухо: это отель “Мариотт”, это шоу гоу-гоу, идём ближе, будет тебе бардзо пшиемне!
Он дотащил меня до подиума, подсадил на табурет, уселся рядом. Вокруг сидели господа, колотили ладонями по доскам пола и орали: “Гоу-гоу!”.
Девки были совершенно голые и гладко выбритые в срамных местах, но даже тени вожделения не вызывали. Красивые, идеально сложённые, они казались дорогими куклами из секс-шопа. Но хулиганили исправно и мерзко. Садились мужикам на головы, ягодицами или пальцами ног стаскивали с их носов очки, бесновались, как ведьмы. Корреспонденту "Каравана" предложили сделать минет
Вдруг исчез звук, я стал машинально искать регулятор громкости, но понял, что это отказали мои уши. Ледяным было уже всё тело, лишь в середине груди оставалось едва тёплое пятно. И каждый квадратный сантиметр кожи зверски кололи тысячи мелких швейных иголок. Я чувствовал, что сейчас сползу с табурета.
Не слыша себя, прокричал Пашке – уведи меня отсюда! Он подхватил меня и потащил через весь зал, ноги меня уже не слушались, волочились. Пришли в туалет. У меня хватило сил запереться, закрыть крышкой стульчак и рухнуть на него, приняв позу роденовского мыслителя. Какая постыдная смерть, мелькнуло в исчезающем сознании. В чужой стране, в чужом городе, в мерзком бардаке, на очке. Позор.
Затемнение.
Очнулся, потому что вернулись звуки. Пашка Яросиньский расхаживал вдоль кабинок и что-то напевал. Я окликнул его. “Слухам! – радостно отозвался он. – Як ты там, Влодзимеж?” Я попросил его заказать кофе в баре. Вылез из кабинки, умылся. Нашёл в кармане номерок гардеробной, оделся и вышел вон.
Прощай, марихуана, свет Марья Иванна. Благодарю тебя за урок. За то, что отшлепала и прогнала прочь от себя. Не нужен я тебе. Да и ты мне сто лет не нужна.
Хоть в чём-то повезло.