С нею была шестилетняя дочь, моя будущая мать. И она до конца дней своих вспоминала, как их привезли на полуторке к мазанке, скинули пожитки и оставили лицом к лицу с хозяином, Каипом. Который изумленно взирал на сундук, объемный, как саркофаг, где хранилось когда-то приданое Амалии Кёлер, с которым она въехала в дом к своему беспутному мужу Александру Рёриху, известному всему Бальцеру футболисту, музыканту, пьянчуге и несусветному бабнику.
Сундук не мог войти в слишком узкие двери. Никак. И тогда Каип, почесавши в затылке, сходил к соседям, принес здоровенный балта и вырубил в стене потребный проем.
Бабушка моя едва не лишилась чувств. Спустя годы говорила: “Майн Готт! Это же был его дом! А кто мы были для него? Фашисты!”.
В Абакумовке бабушка выучилась парикмахерскому делу. До сих пор держу в памяти ее рабочий чемоданчик, который почему-то назывался “балетка”. Там в идеальном порядке, закрепленном специальными петельками, хранились изрядная елда с двусторонними кожаными ремнями, на которых правили бритвы, ручная машинка для стрижки, которая клацала, как птица клювом, остро отточенные ножницы и пара опасных лезвий знаменитой германской фирмы “Цвиллинг”. Нутро балетки пахло застарелым “Шипром”.
Приехал в Абакумовку тогдашний секретарь ЦК Компартии Казахстана Шаяхметов. И затребовал в райкомовские покои, где его поселили, цирюльника, ибо имел обыкновение брить череп наголо. Шныри примчались на “эмке” в парикмахерскую и скомандовали готовность. Но через полчаса дали отбой.
Шаяхметов изучил анкетные данные парикмахерши, из которых следовало, что она – немка. И поехала брить цековский череп русская женщина Маруся Петровых.
Ну а что. Я его понимаю. Идет война с Германией, а тут заявится некая Амалия со жгучей, как осиное жало, бритвой “Цвиллинг”. Недосуг ему было разбираться в пятидесяти оттенках немецкости.
Я эту пустяковую историю вспомнил, когда слушал боговдохновенный монолог Натальи Поклонской, костерившей на все корки режиссера с дерзким именем Учитель, который осмелился пригласить в свой фильм “Матильда” германского актера. На роль Николая Второго.
Русского государя, истово заклинала Наталья, должен представлять только русский артист! Допустим. Но уж если Поклонскую так глубоко волнует “чистота крови”, а это, как ни крути, является речевым оборотом самого густопсового нацизма, то она должна помнить, что Николай, последний романовский император, был этнически русским лишь на одну шестьдесят четвертую часть. Остальные были в основном германскими. В этом легко может убедиться каждый сомневающийся, поскольку генеалогическое древо последней царской династии не является предметом военной тайны. И что с того?
Примесь эфиопской и немецкой крови имелась у Пушкина. Набоков, кокетничавший германофобией, происходил по отцу из фон Корфов. Куприн щеголял своим татарским происхождением. Корни Лермонтова тянулись из Шотландии, мать Герцена была голландкой – и что? Все они теряют право считаться русскими писателями?
И вообще, отчего вдруг Поклонской пригрезилось, что экранный наследник престола должен непременно походить на отрока Варфоломея с картины Нестерова? Реальный Цесаревич был молод, еще не помолвлен, недурен собой. Увлекся Матильдой Кшесинской – что в этом невероятного? Барышни из балетных весь XIX век морочили головы тогдашним мажорам. Тут есть одна пикантная особенность: костюм танцовщицы был весьма откровенным, и если “Дианы грудь, ланиты Флоры” можно было узреть на любом балу, то обнаженные женские бедра – лишь на балетной сцене. Довольно вспомнить Пушкина, на которого от созерцания женской ступни, мелькнувшей в вихре вальса, находило эротическое исступление. А уж если это была Истомина (имя-то какое!), которая “то стан совьет, то разовьет и быстрой ножкой ножку бьет”, то и временное помрачение рассудка.
Все эти балетные были в подавляющем большинстве столь же глупы, как и нынешние инфузории в туфельках, мнящие себя “светскими львицами”, “певицами” и прочими красавишнами Вселенной.
Но вокруг них хороводились молодые господа с монаршими титулами, и был соблазн блистательной партии, впрочем, весьма призрачный, поскольку скрытые интрижки с актрисами строго порицались, но всё же допускались, а вот матримониальные планы пресекались на корню.
Ники втюрился в Малю стремительно и крепко, но роман их развивался медленно и нерешительно, Цесаревич был осмотрителен и осторожен. Сохранился дневник Кшесинской, он опубликован и доступен, там изложена хроника их лавстори. У них было место для тайных свиданий, поскольку Матильда отвоевала у родителей право жить отдельно в квартирке, которую неизвестно кто оплачивал. Ники туда приезжал поздно вечером, иногда оставался до раннего утра, отпустив экипаж, а потом топал домой пешком, злясь на полицейский эскорт, старавшийся незаметно сопроводить его до родного порога. Всех страшно занимает вопрос, был ли их роман взрослым или остался платоническим, лишенным постельных содроганий? Мне невдомек, почему это так важно, однако текст дневника, даже содержащий фривольные обороты типа “мы возились без устали”, ясного ответа на этот жгучий вопрос не дает. Полагаю, что физической близости меж ними не было.
Судя по некоторым деталям, Николай все же умел держать в узде свои чувственные порывы, ему претила мысль воспользоваться влюбленностью Матильды, которая, кстати, настойчиво и недвусмысленно подталкивала возлюбленного к “последнему шагу”. Однако жениться на ней он никак не мог, и это обстоятельство делало для него полное сближение решительно невозможным. Вот такие водились на свете совестливые люди.
Да ведь и Алиса Гессенская уже возникла в его жизни, хотя до поры была фигурой призрачной, поскольку разрешение на помолвку с нею Николай получил не без труда. После чего свел отношения с Малей к щадящему разрыву. Она страдала. Но спустя небольшое время утешилась, став любовницей внука Николая Первого, великого князя Сергея Михайловича, который внешне до странности был похож на Ленина в генеральском мундире. Сергей Михайлович не эмигрировал, за что и поплатился лютой смертью: его расстреляли и сбросили в шахту. Он умер, сжимая в ладони золотой медальон с портретом Матильды.
Кшесинская избежала столь скорбной участи, ибо вовремя сбежала вместе с сыном Владимиром, прижитым от покойного Сергея Михайловича. Сначала в Константинополь, а позже во Францию, где вступила в морганатический брак с внуком Александра Второго, великим князем Андреем Владимировичем, который усыновил ее ребенка.
Она держала балетную школу, давала уроки, прожила без малого сто лет и похоронена на парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в 1971 году. Ее праправнучка поступила недавно в труппу Большого театра.
Согласитесь, тут что ни строчка, то и сценарий! И затрудняюсь представить, какое злодейство мог измыслить режиссер Учитель в своем фильме “Матильда”? Ладно, доживём – посмотрим, что за кино.
Кстати, этот эпизод из жизни Цесаревича разительно совпадает с историей, которую довелось пережить его отцу. Он в ранней молодости был горячо влюблен в княжну Марию Мещерскую, фрейлину. Даже собирался отказаться от восхождения на престол с твердым намерением жениться на ней. Но долг победил, и он взял в жены Дагмару, принцессу Датскую, и стал императором Александром Третьим.
Его отец, “царь-освободитель” Александр Второй, открыто жил на две семьи. Его “токал”, княжна Екатерина Долгорукова, была моложе императора на 30 лет, а когда “байбише” Мария Александровна, в девичестве принцесса Гессенская, померла, женился на Долгоруковой, и она стала княгиней Юрьевской…
***
Почему Наталья Поклонская, красивая женщина с обесцвеченными глазами, выбрала для прокурорской защиты именно Николая Второго?
Мне кажется, что она мнит себя ночной птицей, распростершей крыла над саркофагом обожаемого кадавра. Она хранит бездыханное тело от посягательств и надругательств. Она любит Россию странною любовью, в которой есть что-то некрофильское.
Бедная Наташа, как холодно живется ей на свете.
А мне нравится, когда история заселена живыми людьми. Там всем найдется место. Императору, мастеру “попользоваться насчёт клубнички”. Секретарю ЦК Шаяхметову, уберегшему череп от внезапной декапитации, 14-летней вертихвостке Матильде, расстроившей из озорства свадьбу своего английского знакомого, беззаботному Каипу, который не может прийти в себя от хохота при виде моей бабушки с открытым от изумления ртом. И моему прадеду Генриху Кёлеру, который прислонился к открытому авто, где сидит, силясь что-то сказать, невысокого роста господин в картузе. Но у него получается только мычание. И тогда он сдергивает кепку, обнажает большую лысую голову с венчиком рыжих волос и кланяется, кланяется то направо, то налево
А вокруг шелестит имя “Ленин, Ленин…”
Алматы