Они приближались к нам, эти крупные пионерские кобылы с темными вонючими впадинами подмышек. На ладонях у них лежали наши алые треугольники. Кто-то тем же драматическим шепотом выдохнул: “Атас! Нас снимают!”. Я увидел дяденьку Евлахова, городского фотографа, у него в руках было чудо – кинокамера “Красногорск”. 16-миллиметровая, с ручным скрипящим заводом. Он наставил бельмо объектива на Ирку Тараканову, председателя совета дружины. Она шагала, как цирковая лошадь, выкидывая круглые колени. Кинокамера сладостно зажурчала. Я превратился в пленку, меня несло по зубчикам лентопротяжного устройства туда, где мигал обтюратор. Иру Тараканову, красу и гордость всех школ города, засветили 24 раза в секунду, сто кадров подряд, но именно на меня ложилась она своей не по годам развитой грудью, моя тайная любовь Ирина Тараканова…
Нам повязали на шею красные треугольники под завывание: “Лени-ин всегда живой!..”. А хулигану Лысенко галстука не полагалось, он был лишенец. Но он приперся в дурацком, хоть бы хны на жару, грязнючем свитере. И когда нас распустили, стал тыкать грязным пальцем, гогоча, в наши алые перси, горланя на весь свет: краснопузые патриоты! “Патриот” тогда было словом бранным. Я подскочил к нему и вцепился обеими руками в его деревянную шею, стал душить. Лысенко легко освободился от маломощного захвата и от души дал мне по морде. Я заревел и бросился в ближайшие кусты, надеясь найти нам обрезок трубы или битую бутылку – там меня поймала бабушка, которая тайно явилась на обряд конфирмации. “Вас ист лёс?” – заверещала она дурным голосом, но тут подскочила Каниза Жаутиковна, и дело замялось, поскольку Лысый исчез.
В День пионерии полагалось катать новоявленных красногалстучников на самолете бесплатно. Мы в это свято верили, хотя ни один из школьников города похвастаться таким шикарным случаем не мог. Может, они скрывали этот полет? “Подписку” давали? Чёрт бы с ним. Нас посадили в автобус, который назывался “коробочка”. Единственные двери его открывались с помощью водителя: он дергал рычаг, и они распахивались. Лысого тоже взяли, он так жалко крутился рядом, делая вид, что ему на все начхать, но в тупых глазенапах его стояли озерца слез. Поехали.
Было нас рыл двенадцать, включая Канизу Жаутиковну и физрука Алексеича, молодого парня в тренировочном костюме и китайских кедах. Он только что дембельнулся. Его видели поздним вечером в спортзале, где он целовался с англичанкой Еленой Эрастовной Видглиц.
Мы спешились и вошли в здание аэровокзала – приземистое, деревянное, пыльное, пустое, но с какой-то неуместной башенкой на крыше. За стойкой сидел облаченный в пропотевший аэрофлотовский мундир человек решительно иностранного вида – Роберт Эдгарович Велиас, кумир моей бабушки. “Вот это – настоящий мужчин”, – говаривала она, не озабочиваясь правилами русской грамматики. Мужчин, по ее мнению, не имел права на женское окончание. В этом была своя логика. Велиас приветствовал нас, щеголяя бесстрастной западной интонацией: “Уважаемые пионэры! В этот памятный для вас день аэрофлот СССР дарит вам полет на биплане Ан-2! Прошу проследовать к летательному аппарату!”.
Мы нерешительно сгрудились у выхода. Только Гулька Арапова подошла к большому зеркалу, всмотрелась в свое отражение и задумчиво произнесла: “Чё-то нос у меня какой-то красный…”.
Вадька Белоконь, ядовитейшая ехидина, тут же сострил: “Не стесняйся, Гуленька, носа своего. Он ведь с нашим знаменем цвета одного!”. И Гулька Арапова спокойно и очень по-женски сказала ему: “Дурак! И не лечишься”.
Нас выстроили в колонну по два в ряд и повели к аэроплану. Мишка Веденкин по дороге ругался сквозь зубы: “Тоже мне, летательный аппарат! Биплан, понимаете ли. “Кукурузник”! Тьфу!”.
В “кукурузнике” было страшно жарко и воняло блевотиной. Какая-то смурная тетка усадила нас на скамьи, которые простирались вдоль фюзеляжа, и раздала смуглые пакеты из оберточной бумаги. “Рыгать сюда!” – властно заявила она и смылась. Потом на борт по приставной лесенке взбежали пилоты. Один был пожилой, весь в продольных морщинах, а второй выглядел молодым, кудрявым, но будто мукой присыпанным. Пока они пробирались в кабину, Мишка Веденкин выкрикнул: “Алё? Вы летуны?”. Тот, что помоложе, обернулся и ответил: “Мы-то летуны. А вы – болтуны!”. И скрылся за дверцей пилотской кабины, которая, впрочем, вскоре открылась настежь.
Летчики стали нажимать какие-то кнопки, щелкать какими-то тумблерами, самолет вздрогнул, отхаркался, проперделся и басовито завыл своим единственным мотором. Борт нерешительно тронулся с места, а Мишка Веденкин, знаток авиации, стал орать: “Предварительный старт! Исполнительный старт! Щас взлетим!”. Тут вдруг дико забздел Лысый: “Я не хочу! Мне домой надо!”. Но было поздно. “Кукурузник” не на шутку разогнался и попер вперед со всей дури. Вадька Белоконь, сидевший в конце салона, внезапно заорал: “Мы же горим! За нами дым!”. Веденкин, взявший на себя роль третьего пилота, рявкнул в ответ: “Дурак! Это же полевой аэродром! Это просто пыль!”. И в этот миг биплан оторвался от земли и заложил первый вираж. Тут уж заорали все хором: пищала Надька Крутовская, Крутя, подвывала Амина Хасанова, в голос рыдала Галька Пузанова (пуза-пуза, дай арбуза), рано созревшая дебилка, которую обожал дергать за ее непомерные дойки Мурка Ажибаев, беззвучно скулил Марик Кансеитов, горько плакал Серега Иванчихин, прощаясь с землей, и гоготал как гусь Серега Дьяченко, Дьяк, мой лепший кореш.
Мы взлетели! Мы летели! Под нами были степи, расчерченные циркулем хозяйственной геометрии, вдалеке синели какие-то горы, где-то позади остались белесые бородавки городов и предместий. Мы летели!
Тут вдруг мотор нашего аэроплана как-то чихнул. Будь здоров! А вот нет. Чихнул, прокашлялся. Снова забасил, но клюнул носом, и вот тебе на – замолк. Страшная эта тишина. И все пассажиры почему-то замолкли. Только физрук Алексеевич дернулся. Бросился к пилотской кабине, но его отшвырнули захлопнувшейся дверцей. Он потерял равновесие и хлопнулся на пол. Борт жутко накренился и попер камнем к земле. Затошнило сильно. Только и слышно было, как Жаутиковна бормотала какие-то слова молитвы. Вдруг взвыл мотор, но как-то нехорошо, предсмертно. Я успел выглянуть в окошко – увидел избы с огородами, потом что-то страшно затрещало, и меня ударило по голове, после чего прыгнула в глаза какая-то страшная, угольная, болотная, нездешняя, чернильная чернота. Это была смерть. И я понял, что по-маленькому можно просто в штаны.
***
Стоп, ребята.
С этим дурацким аэропланом-бипланом я все придумал. Нас действительно обещали покатать на самолете в День пионерии. Но никто и никогда этого обещания не исполнил.
А пассажиры этого фантазийного летательного аппарата – ни на грош не выдуманные. Это мои одноклассники, пусть продлятся их дни. Во здравии и долголетии. Просто наш рейс – кончается. Добро пожаловать на борт, следующие! Дай Бог вам лучше нашего слетать. И пусть хоть вас не обманут.
Будь готов!