Думаю, этот чудак давно превратился в особь, титулованную званием “старый дурак”. А в те времена это был дурак молодой, но уже на границе средних лет. Надежд никаких не подавал, что же касается доносов – не знаю, дело это щепетильное и требует бесспорных доказательств.
На виду были его очевидные чудачества. Вот он никак не мог решиться обзавестись приличной бородой, хотя желал ее страстно. Но взрастала она у него скверно, с какими-то досадными проплешинами, которые он бесплодно удобрял спитым чаем. Усишки тоже имел чепуховые, зато власы были протодиаконские, они тяжелою конскою гривою ложились на костистые плечи и шейный отдел спины, вспученной ранней сутулостью усердного графомана. Эти маслянистые пряди, пронзенные ранними серебряными змейками, распадались вдоль пробора на два крыла и упрямо ниспадали во время чаепития, своими нечистыми концами норовя угодить прямиком в стакан.
Что и говорить, чаевник он был изрядный. Даже в самые постные времена, когда нежное грузинское сено считалось прямым наследником китайского напитка, он изыскивал заветные цибики с волшебной надписью “байховый”, провизорски колдовал над драгоценными порошинками, смешивая их с дурнопахнущей перхотью якобы целебных трав, трижды ополаскивал заварной чайник крутым кипятком, трусил в него жмотистую щепоть, затем трижды “женил” свой колдовской напиток, плеснув в стакан густым плевком настоя, тут же выливая его обратно в распаренное фарфоровое чрево. Начиналось неопрятное швыркание, сопровождаемое обильным табакокурением, слюноточивым словоблудием и судорожными вздохами, на которые мой собеседник был горазд.
Вздыхал он по всякому поводу, чаще без повода, но всегда с какой-то пугающей сладострастностью. В его присутствии я через час начинал чувствовать астматическое удушье.
Один из его исповедальных монологов мне запомнился. Он не был посвящен потаенным половым переживаниям, которые занимали львиную долю его словоизвержений. И даже не зареванным литературным обидам – мало кем замеченной подростковой повести “Так сложились звезды”, случайно опубликованной сто лет назад в “Филологических записках Сарынь-Кичманского пединститута”, где подхалтуривал его папаша, изрядный пошляк и автор дикторских текстов Кирдык-Булакского областного телевидения.
Нет! Надсадный душевный изблев моего собеседника касался лишь Нового года. Замечу, что дело было в конце лета, то есть до елочно-хлопушечной мороки оставалось еще сто двадцать полновесных суток, но именно на этом календарном перегоне мой придурковатый приятель начинал испытывать изрядные нервные корчи и предсмертные содрогания.
Он относился к этому сопливому хороводу с неуместной звериной серьезностью серого волка, чудом угодившего на утренник в детском саду, стонущем от избытка пушистых зайчиков. Его беспокоила не только тараканья суета вопросов – “где встречать?”, “с кем встречать?”, “что питье-есть?”, “как одеться?”, но и глубинная эзотерика магических ритуалов, несоблюдение которых грозит неслыханными переменами и невиданными мятежами.
Этот тип твердокаменно и железобетонно уверовал, что “как Новый год встретишь, так его и проживешь”.
Ну, допустим. Мало ли вздорных людишек придерживаются этого пустякового суеверия? Но мой приятель высосал и выстроил из него изощренно сложную систему ритуальчиков, тщательное исполнение которых будто бы даст возможность не просто угадать ближайшее течение жизни, но даже самым что ни на есть волшебным образом его предопределить. То есть не вымолить толику счастья на 365 грядущих суток, а обеспечить его рядом последовательных магических усилий.
В его измышлениях присутствовала несокрушимая логика идиота. Приняв на веру фальшивый тезис “как встретишь – так и проживешь”, он первым делом определил хронологические границы новогоднего праздника: от полудня 31 декабря до его полуночи, когда свершается таинственный переход. Получилось 12 часов, каждый из которых соответствовал будущему месяцу. То есть до часу дня длился у него “январь”, месяц здоровых начинаний и благотворных привычек. И он в этот промежуток времени стоически не курил и бестолково размахивал руками-ногами, приманивая в будущее здоровый образ жизни. Время до 14 часов отводилось “февралю”, когда следует достать чернил и плакать, то бишь усиленно творить, и парень бестолково, но истово тарахтел пишущей машинкою, зазывая муз.
Однако столь интенсивные с ними соития грозили в авитаминозном "марте" телесным истощением, и он мчался в поликлинику, где просил измученного участкового измерить ему хотя бы температуру – так отпугивались хвори и заключался союз с медициной. После трех пополудни вступал в свои права "апрель", и надлежало оказаться в бельевой лавке, где приобрести трусы и носки, совпадающие по цвету с животворными оттенками нежного хлорофилла. "Май", этот чаровник и блудодей, нашептывал соблазнительные безумства, и наш герой, бывший, кстати, женатым третьим уже браком, тайком пробирался к окнам дома, где имела жительство некая особа, давно томившая его несколько натруженные, но всё еще животворящие чресла. Под окнами ея проводил он отведенное расписанием время в качестве часового любви.
Отрезки циферблата, отвечающие за благополучие летних месяцев, были самыми насыщенными. Следовало успеть на пустеющий Зеленый базар, где набить авоську подгнившими дарами земли, купленными за бесценок, потом смотаться в аэропорт, поглазеть на пассажиров и послушать рев двигателей, обещающих вожделенные вояжи в дальние страны, и наконец посидеть в тамошней кафешке, скверно притворяющейся западным баром.
К “сентябрю” необходимо было вернуться домой и дружески покалякать с детками, разъясняя им светозарную важность учения. В 10 часов вечера начинался “октябрь” с его болдинским исступлением, а потому снова появлялась на свет пишущая машинка, на которой под ненавидящими взорами измученной супруги вымучивался хотя бы один мало-мальски сносный абзац.
“Ноябрь” был временем осенней депрессии. Выпивалась изрядная чарка ещё не остывшей до нужного градуса водки, которая закушивалась селедочным хвостом, отвергнутым неприкосновенно-царственной “шубой”. Он шел соснуть в детскую, где устраивался на коврике, подложив под голову первого попавшегося мишку, и похрапывал и постанывал до 23 часов, после чего являлся гостям – лохматый, мятый и несвежий.
И всегда эта финишная дистанция бывала скомканной, шумной, бестолковой, омерзительно-пьяной, и никогда не успевал он произнести внутренним голосом под звон курантов какие-нибудь трепетно-заветные пожелания, потому что в самый волшебный миг обнаруживал себя в обнимку с нашатырно смердящим унитазом. И с утра 1 января он начинал ждать следующего Нового года.
Так прошла его жизнь. То есть, надеюсь, она еще длится, и у старого дурака есть время поколдовать. Выпейте за его здоровье за своим новогодним столом, не скупитесь, что вам стоит?
А старику приятно будет.
Алматы