Ну, здравствуй, Россия! Давненько же мы не виделись… Залапанная дверь метро равнодушно хлопает навстречу и едва не сбивает меня с ног.
Еще каких-нибудь десять лет назад в Москве было принято придерживать пружинящую дверь перед позади идущим человеком, а не шарахать ею с пушечной силой.
Дальнейшие поездки в метро убедили меня в том, что и времена изменились, и люди вместе с ними. Теперь здесь не принято уступать места пассажирам с детьми и инвалидам, хотя к этому примерно раз в три станции и призывает монотонный радиоголос. Теперь, будь ты хоть на десятом месяце или инвалид без рук, без ног, никто и не шелохнется. Разве что такой провинциал, как я.
В метро царит культ равнодушия и жесткой силы. Ты моложе, проворнее, плечистее — значит, успел занять седалищем место на диванчике. Щелк! — включается отрешенное выражение лица. «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция…» Ты никого не замечаешь, но и тебя не нужно беспокоить. Глаза пустые, манекенные. Я был потрясен этими глазами.
Один раз они моргнули. В вагон ступил мальчик лет семи и невероятными, страшными движениями прижимая к себе гармошку, пронзительно заиграл. И пополз по вагону, загребая скрюченными параличом ногами. Я приподнялся, зашарил в карманах, соображая, сколько же это будет в рублях — чтобы не мало, не унизительно. И ощутил на себе тяжелый коллективный взгляд — люди смотрели не на мальчика, а именно на меня. И было, наконец-то, хоть какое-то подобие эмоций, какое-то движение в глазах: что за лох такой? Сами-то они этих мальчиков видели-перевидели, их ничем не проймешь.
А первое свидание с метрополитеном бывшего имени бывшего Ленина, немало повозившим меня в студенческие годы (пятачок — всего и делов-то, или единый проездной за шесть советских рублей), было таким. Мы с другом, встретившим меня в аэропорту, ехали от станции «Речной вокзал» в центр. Время — за полночь, но кое-какой народишко в вагонах мотылялся. Наискосок от нас, в гордом одиночестве сидел парень — вызов обществу. Оранжевые волосы, черные очки, драная майка, татуировки на раскачанных буграх мышц, весь в цепях каких-то. Но более всего поразили меня его ботинки — они были с коваными, металлическими сверкающими подошвами. Минуты три мы мирно болтали под баюкающее покачивание, как вдруг раздался грохот и крик. Оранжевый, по-обезьяньи повиснув на руках на верхнем поручне, зажал коленями голову парнишки, сидевшего до этого напротив, и повалил его на скамью. После чего уселся на него верхом и, тыча перстнями в зубы, начал орать: «Ты чо на меня смотрел? А? Чо смотрел? Будешь еще смотреть, падла?». Тот что-то мычал, пытаясь вывернуться, ерзал по сиденью головой. «А волосы-то русые, он ведь не «черный», — машинально подумал я и закричал: «Что ж ты…». Закончить я не сумел — мой друг так двинул мне под ребра, что в глазах потемнело, и остаток фразы «…делаешь, гад?» застрял где-то в пищеводе.
Я перевел дух и оглянулся по сторонам. Две девушки, дедок, группка подростков, женщина пожилая, мужичок лет сорока… Да мы вдвоем. Не так уж густо, но и не мало для совместного урока приличия. Но хоть бы кто бровью повел в ту сторону, где сильный придурок откровенно обижал слабого человека. Шеи пассажиров словно окаменели в строго вертикальном положении, ни единым движением никто не выдал, что он — на самом деле не слепоглухонемой. Оранжевый меж тем, видимо, сполна насладился своей силушкой, отпустил жертву и уселся на прежнее место.
Поезд тормозил у станции, и парнишка, вытирая кровь с губы, ринулся к дверям. В вагон вошли новые люди, и все, как ни в чем не бывало, продолжили путь. Глядя в мои выпученные глаза, приятель усмехнулся: «Да не бери ты в голову, здесь это обычное дело».
Значит, обычное? И если ты упадешь в переходе, через тебя будут перешагивать равнодушные ноги? Очень может быть. Сейчас я вспомнил случай с моей знакомой — тоже алматинкой. Она шла по улице с трогательным названием Большая Полянка (центр российской столицы), когда почувствовала себя плохо, очень плохо. Как позже выяснилось, это был гипертонический криз. Она — модная, красивая, в белоснежном плаще, с дорогой сумкой, села прямо на мокрый асфальт и прислонилась к столбу. Мимо, разбрызгивая грязь, ехали автомобили, торопливо шлепали люди. Она сидела, пока не поняла, что никто не придет на помощь. Тогда кое-как доковыляла до гостиницы, а там уж вызвали «скорую».
Об этом много писали и говорили братья-журналисты: равнодушие как социальное явление, равнодушие — признак современного общества. Приложил руку к теме и я: вот де, алматинцы не улыбаются друг другу, не сочувствуют чужому горю, очерствели душой… Уверяю вас, граждане: по сравнению с москвичами мы — идеальные ближние, просто образцы коммуникабельности и внимания! Иной раз я просто физически чувствовал, как отторгает этот город мою вежливость и желание общаться. То, что у нас в порядке вещей — ну, переброситься парой фраз о погоде в очереди на маршрутку, да? — там воспринимается как нечто странное, нездоровое. Словно хвораешь неприличной болезнью да еще при этом говоришь на неведомом никому языке. Когда я хотел помочь незнакомой барышне поднять тяжелый чемодан, окружающие пришли в ужас, видимо, усмотрев в этом жесте попытку теракта, а сама барышня молча шарахнулась в сторону, словно от прокаженного. А все эти мои шуточки-прибауточки в муниципальном транспорте! Наверное, меня принимали за умалишенного, хорошо хоть, в психушку не отправили. А попытки здороваться с продавцами! Ну, не принято в Москве здороваться с продавцами: смотрят как на идиота. Дружок мой то и дело за фалды дергает: мол, веди себя прилично, а у меня машинально вылетает: «Добрый день». Ничего не мог поделать. Даже в аптеке здоровался, чем навел оторопь на добропорядочную мрачную очередь в количестве трех человек. Надеюсь, провизор в смятении не перепутал им таблетки.
Еще с одной вредной привычкой пришлось мне бороться. Потому что если бы я подавал милостыню всем просящим, то разорился бы в первый же день, настолько их много. Есть Москва и есть Москва-нищая. Государство в государстве. Принято считать, что это — бизнес, крышуемый криминалитетом и милицией, что все участки поделены, что нищие на самом деле богаче нас с вами и т.д. Удобно так думать, проходя мимо человека в лохмотьях. Но меня постоянно терзали смутные сомнения: если все эти люди — профессионалы, то страна утратила в их лице изрядное количество гениальных актеров! Так сыграть горе, страдание и безысходность… Это, знаете ли, не каждый выпускник «Щуки» сможет. В армии московских попрошаек очень много детей самых разных возрастов — они, как правило, без вдохновения бубнят заученный текст или протягивают бумажки со слезными письменами. Видно невооруженным глазом, что их отправили на работу взрослые.
Но как классифицировать древнего дедушку, молча стоящего с таким лицом, что поневоле придержишь шаг… Как относиться к погорельцам и нуждающимся в операции, на каком детекторе лжи проверять молодую мать с двойняшками в пеленках на руках? Не знаю. Одно могу сказать: я не научился полностью отрешаться, хотя устоявшееся биополе равнодушия мощно довлело над моей приезжей душою. Она все равно ныла и ныла при виде контрастов московской жизни.
В столице России в течение двух лет пытались проводить исследование «дна». По данным, которые опубликованы в февральском номере журнала «Ломоносов» за этот год, на улицах Москвы больше всего русских нищих (65 процентов), таджики и таджикские цыгане на втором месте (19 процентов), на третьем — молдаване и украинцы (8).
И бомжи. Вызывающе грязные, мирно спящие на вентиляционных решетках, пьяные, страшные, приставучие — такие же, как у нас. Только присутствие их в городе ощутимее, масштабнее. У выхода из любой станции метро, у всех торговых заведений…Ночью на площади Трех вокзалов я увидел, как под дождем шевелится огромная черная куча. Мимо спокойно шли люди с дорожной поклажей. Думал: галюники приключились от усталости. Оказалось, бомжи толпой ночуют под брезентом. Но в любом городе мира мне всегда «жальчее» бездомных животных, нежели людей.
В Москве — невероятное количество неприкаянных собак, причем многие из них неплохо выглядят и ведут себя с чувством собственного достоинства. Они щедро машут хвостами и улыбаются навстречу людям у метро, закусочных, лотков. У людей — крепкие нервы. Возле автовокзала на Шелковской юноша с аппетитом поедал запашистую шаурму, а перед ним сидел симпатичный беспризорник и, не отрываясь, смотрел ему в рот. Хвост, как маятник, ходил по траве. Любой из нас бы дрогнул, юноша даже не поперхнулся.
До сих пор корю себя, что не купил псу пирожок — несся словно угорелый, подчинясь потоку отъезжающих-провожающих. Путь мой лежал в российскую глубинку, по Золотому кольцу.
Продолжение следует
Фото с сайта news.bbc.co.uk