Улов мой невелик. На обложке одной из книжек изображен преавантажнейший господин в котелке, застенчиво прикрывший правой ладонью в жокейской перчатке половину холеного лика, свободная часть которого игриво украшена помадной отметкой дамского благоволения.
Это не кто иной, как Борейко, Вадим Николаич, любимец публики, репортер-расстрига, сделавшийся Нестором дней наших грешных. Его новая книжка называется “Високосный.Kz” с подзаголовком “Дневник социопата”.
…Жил в Нью-Йорке писатель и художник, очень грустный человек, всю свою жизнь шутивший тонко и умно, что нынче несколько смешно. Звали его Вагрич Акопович Бахчанян. Друг Сергея Довлатова. Я гостил у него однажды. Квартира была в Манхэттене, но под землей, подвальная, без окон. На стеллажах и вообще на всех поверхностях стояли всякие диковинные штучки, вызывающие веселое хрюканье. Но Вагрич снял с полки огромный том, раскрыл и протянул его мне. Там были – хм – одни лишь некрологи, вырезанные из русских газет и вклеенные в этот бухгалтерский гроссбух. Все они посвящались памяти ушедших из жизни женщин. Ну, допустим, стиль этих печальных текстов – особь статья: душераздирающее горе там странно переплетено с какой-то лубочной, ядовито-приторной цветистостью, что само по себе смешно. Но подлое хихиканье было в этом случае крайне неуместно. Насладившись созерцанием моей фальшивой сдержанности, Бахчанян закрыл том и показал название: “Мёртвые душечки”…
Он подарил мне свою книгу, которая называлась “Diary”, то есть дневник. В этом дневнике не было ни одного слова. Только 365 фотографий самого Бахчаняна. Он обрил голову 1 января и снимал себя крупным планом до 31 декабря не помню какого года. Череп его медленно обрастал щетиною, более ничего не происходило. Эпическое селфи натурального социопата!
Борейко, на мой взгляд, польстил себе, назвавшись социопатом, поскольку таковым он не является. Скорее, наоборот, хотя я не уверен, что у этого слова есть зеркальный двойник.
Его diary исполнено искреннего интереса к любым событиям истекшего високосного года, бог весть отчего помеченного зловещим тавром. Впрочем, книжке тесно и в этих временных границах. Повествование лишь внешне подчиняется календарю, но внутренне оно совершенно свободно от каких-либо предписаний. Потому читатель может оказаться или в сегодняшней лавке “шаговой доступности”, где придирчивый летописец уличает продавщицу в неумении пользоваться терминалом, или в пятилетней давности Атырау, где так славно пить водку и не хворать утром, или за столиком бабьелетнего кафе 2013 года, где великолепный Гани Касымов делится электоральным опытом конца прошлого века. Едкие и злоязыкие реплики автора в адрес министров-капиталистов, обладателей крапленых дипломов, соседствуют с застольными хохмами бесчисленных борейкиных кентов с их неиссякаемым алкогольным фольклором. Эти испеченные из муки разного помола коржи переложены слоями крема, где смешались несклоняемые хокку и домашние пирожки дяди Вади, начиненные сентенциями и ламентациями сугубо провинциального извода. На любителя.
Случаются времена, когда парки, ткущие суровое полотно судьбы, сходят с ума, и сознание несчастных человеков бывает разорвано в клочья – вдребезги пополам. Никто ни черта не смыслит, что случилось, что происходит. Такие времена не нуждаются в крупных писателях-романистах, способных выкроить из слов новую реальность. Там бывают потребны лишь тупоголовые куплетисты, неостроумные скетчисты, бездарные песенники, мелкие эссеисты, тупорылые аналитики, затейники-мемуаристы, занудные резонеры и – высший разряд – самозванные летописцы, кое-как выпроставшиеся из тяжелых и душных пелен злободневной периодики. Невольно сознавая хаотическую разорванность, спутанность и вздорную импульсивность общественного сознания, эти летописцы инстинктивно обретают навыки словесного шитья, сходного с техникой patсhwork. Получается лоскутное покрывало: пестрое, забавное, легковесное, но уже никак не схожее с государственно-солдатским, серым, холодным и, как правило, нещадно вшивым одеялом, от которого дико мерзнут ноги читателей. Ибо в постель к ним подкладывают одних только мертвых душечек…
Произведения Вадима Борейко, осмелюсь предположить, имеют, так сказать, “отложенную прибыль”. То есть его по-настоящему оценят потомки, которые будут рыться в сегодняшнем окаменевшем дерьме, постигая непростые, но абсолютно идиотские толки наших дней.
Впрочем. Изголодавшиеся по культурным символам современники уже воздали ему должное.
И по праву.
***
Вторая книженция – редкая. Я бы даже сказал – ископаемая. Потому что ее нет в природе, а есть только вручную переплетенный альбомчик, набитый донельзя хулиганским текстом. Глядя на обложку которого, гоголевский персонаж сказал бы: ось, бачь, яка бяка намалевана! Мне в руки попал экземпляр случайно, видит бог. Называется он “ЖИР”, но от каждой заглавной буквы расходятся лучами подзаголовочные уточнения: Женщина. Ищущая. Рациональность. Пусть так. Сотворила сей безбашенный текст некая Мада Мада. Кто она? Facebook ее знает. И это не фигура речи, она действительно оттуда.
“Конечно, вы не раз видали уездной барышни альбом”, – утверждал когда-то А. С. Пушкин. Признаюсь: не видал. Но, обладая утлым воображением и мизерным запасом гуманитарной культуры, – представляю. А теперь вы представьте: акварельную барышню XIX века поймали, арестовали, велели паспорт показать. И заточили в узилище. Где она выжила. Оперилась, выучилась ботать по фене, потом откинулась и написала “ЖИР”. И все ее наставницы-сокамерницы хором возопили: “Победительнице ученице от побежденных учительниц!”.
Нет-нет, Мада Мада, насколько мне известно, никогда не испытывала кандальных тягот исправительного трудового заключения. По моим скудным сведениям, она молодая и донельзя привлекательная барышня цветистых лет. Не имевшая никаких интимных отношений с законодательством, отягощенных хватательными пенитенциарными инстинктами.
И вот она сделала текст, который, как мне кажется, есть эмбрион литературы будущего.
Я так думаю!
Объяснимся. Книгу “ЖИР” нельзя читать без возмущения, поскольку она набита до отказа матерными словами. Я нахожу этот язык несносным и всячески порицаю тех, кто его так широко и публично применяет. Но минуточку. Мада Мада прибегает к нему не из соображений дешевого эпатажа, но лишь потому, что иной язык ей просто непригоден. Она спасается от этого идиотского, вконец запутанного, исполненного тупых противоречий мира разнузданной лексикой, в которой нет ничего, кроме – поверьте – детской незащищенности. Я услышал в этом бессвязном и грязноватом речевом потоке горькую ноту сэлинждеровского Холдена Колфилда. Он, как известно, хотел бы преграждать путь детям, которые носятся во ржи, не замечая пропасти, куда они с неизбежностью свалятся.
Но все это – многоумная и выспренняя хрень возомнившего о себе “критика”.
Главное: читать Маду Маду безумно смешно. Она сотворила из этой обсценной лексики с ее многочисленными слово-образовательными кустами свой абсолютно маргинальный, но невероятно симпатичный мир, где нет ни министров-капиталистов, ни прокуроров, ни президентов, ни изъеденных взятками ментов, ни продажных борзописцев с их желчными словоизвержениями, но есть шальная, крепко пьющая Бабака, есть безумный дядюшка с немыслимым именем Альфред, есть трогательные переживания “жиртрестовской” девочки с ее влюбленностями черт знает во что, включая залетного непальца с неслыханным именем Дигбизэ. И есть необузданное ощущение вечного, непробиваемого праздника жизни, который нельзя приглушить никакими политическими глупостями. Вот это и называется – социопатия, животворящая и благотворная.
Я так думаю…
И теперь я доподлинно знаю, откуда взялся на холеной щеке Борейко, облаченного в безукоризненный погребальный смокинг, этот горящий девичий поцелуй.
Это от Мады помада. От живой душечки.
Жизнь продолжается. Литература тоже.